Клопы - Александр Шарыпов

* * *

Он вынул голову из старой трубы, просунул ее в новую и опять пополз вперед, шаркая задом об жесть.

С Люськой в голове ползти было легко и беззаботно, он верил, что ночью опять понесет ей цветы. Он полз, шмыгая носом, и, закрывая глаза, окунался лицом в букет георгинов. Натыкаясь на преграды, поворачивая все в новые и новые трубы, он верил, что будет конец этим трубам, и он вылезет на свободу.

Судьба дважды издевалась над ним: он чувствовал приток свежего воздуха, торопился, стуча по жести шнурками, и упирался головой в вентилятор. Вот она, воля, за стальными лопастями, которые податливо крутятся. Можно высунуть руку и помахать ею на воле, можно крикнуть что-нибудь, и было совсем не страшно. Он звал сторожа, называл Виртуоза «Вовик», но стройка будто вымерла, было темно и пусто, лишь вдалеке мерцали огни, и так было два раза. И еще один раз что-то с визгом и скрежетом вывернулось у него из-под локтя – он растопырил пальцы, думая, что труба развалилась и он полетит вниз, но это оказалась пустая бутылка, невесть как очутившаяся в трубе. Нащупав бутылку, он бросил ее под себя и лягнул ногой. Все звуки в этой трубе были гулки и громоподобны, временами жесть, вогнутая вовнутрь, под тяжестью тела с громом прогибалась обратно, и тогда он замирал. Наконец ему подуло в глаза в третий раз. Он уже устал и не торопился.

Он вылезал из трубы осторожно, ничему не доверяя. Руки нащупывали бетонный пол – как это пол? – он не доверял бетонному полу. Здесь не могло быть бетонного пола. Где-то сбоку маячил свет. Он пополз к нему на четвереньках.

Потом остановился в раздумье.

Может, ему показалось: он спит, и чуть слышно под полами, за стенами, кричат уж в других ротах: «Рота, по… Рота, подъем!..» – и дежурный, гулко ступая, идет по коридору.

Поэтому, встрепенувшись, он вскочил, сделал шаг, а на втором ему стало сладко и щекотно, он подумал еще, что его койку подняли ночью на верхний ярус.

А потом тяжелая вата свалилась на него, он увидел всё в желтом свете, все убегали, нашалив. Улыбаясь, он сел, взял голову руками и ощутил острые кромки, медленно лег набок и очень хотел проснуться, но не смог.

* * *

А я узнал вот как: синий дым стоял в коридоре, Вовка Виртуоз, нагнувшись, приваривал загнутые лапы к буржуйке странного вида, и я спросил, для кого, и он сказал, кашлянув: «Для Оверьяна», а в углу на мокрых опилках лежала звезда из кровельного железа и фотография в рамке. Он был там с вытаращенными глазами.

* * *

– Зачем вы мне это рассказываете? – пожмет плечами бабушка, божий одуванчик, заслуженный деятель культуры, и будет крошить крошки голубям, потому что голуби ей дороже.

А с Люськой Малакиной мы будем стоять рядом, она будет смотреть на фотографию, я буду глотать свою муть и держать платок у разбитой губы, потом она обернется, и я увижу в глазах ее слезы, и она скажет светло и сочувственно, будто извиняясь:

– Я не люблю тебя, Паша.

« Старик! Я слышал много раз,

Что ты меня от смерти спас».

М. Лермонтов

«Старик, я Вейсберг. Хочу тебе сказать, что мне нравятся твои работы».

Слепышев

Перед ним был зеленый дом, над ним – голубое небо; он стоял посреди толпы граждан, весь в опилках, в мятой шляпе, в драном пальто, и граждане, человек двадцать, смотрели и вверх, и вниз, и на него самого, и двигались как-то сдержанно и взволнованно, как бы затаив дух, как бы обступив раздавленное тело, как если бы там лежали выпавшие мозги, на обочине, или это не он, а голая баба стояла, накинув пальто на голые плечи. Проезжая мимо, я увидел перед ним мольберт и чуть не упал с велосипеда. Это был живописец.

Не в том дело, что живописец, живописцы-то у нас бывали – с тех пор как был обнаружен в нашем городе суровый северный лаконизм, – но сограждане! Сограждане мои, проходя мимо живописца, обычно лишь выпячивали грудь – от гордости, наверное. Чтоб кто-то остановился, да заглянул в полотно, да чтоб не один, а сразу человек двадцать! Протискиваясь к живописцу, я еще подумал, что это экскурсия из другой страны, но мадам, в чей зад я заехал грязным колесом, в ответ на мое «извините» сказала:

– Я тебя счас извиню сумкой по башке! – что рассеяло мои последние сомнения.

Граждан остановило не что иное, как именно пламень искусства. И, протиснувшись к живописцу, я понял, какой именно пламень. Горело нечто такое рыжее с искрой – «Космос, женщина и вращение», как это обычно называют, или, если зеленый дом, то обязательно «Зеленый дом = неизбежность» – в общем, то, что и в самом деле встречалось моим согражданам редко, да и то уже в готовом виде, а не в мучительном процессе создания. А он смотрел поверх мольберта через очки в тонкой оправе и трансформировал увиденное в ржавчину – у них на глазах. Они и стояли.

– А вот тут, – сказал какой-то огненный – имею в виду волосы – юноша, показав пальцем в центр композиции, – надо написать: «Сплавконтора».

Контора занимала угол зеленого дома.

– Писать – это не значит рабски копировать объект, – отведя кистями палец юноши, ответил живописец. – Это значит уловить гармонию между многочисленными отношениями и перевести их в собственную гамму.

Я смерил его взглядом и не удержался, чтоб не сказать:

– А, так вы Сезанн! Я-то думал, Кандинский.

Он посмотрел на меня и криво усмехнулся:

– Вы из художественной школы.

– А у вас мазня, – сказал я.

– Архивариусы, – ответил он.

– С какого курса вас турнули? – спросил я.

– Александр Шилов – наш советский Рафаэль, – съязвил он. – Вы, кажется, работаете на улице Шилова?

Я сказал:

– А вы живете в богадельне.

Он запнулся, но тотчас ответил:

– Вы убиваете детей.

Он ткнул в полотно кистью.

– Во-первых, это не тот Шилов, – сказал я. – А во-вторых – вот что вы тычете?

Он бросил кисти.

– Приходите ко мне, и я покажу вам настоящее искусство.

– Ну?! А где вы живете?

– Вы же сказали.

– Я не помню.

– Я расписываю ваш дом престарелых.

Я пошел к нему в воскресенье. Я взял с собой пять рублей.

* * *

Теплоход «Аксаков» привез меня на кирпичный завод, я сошел вниз по сходням, попрыгав на сходнях, прошел через картофельные поля, наблюдая валявшиеся там и сям разбитые, раздавленные корзины. Школьницы в голубых трико убирали картошку с полей, а корзины привозились из богадельни. Богадельня со времен оных помещалась в братских кельях бывшего монастыря, монастырь тот помещался средь полей и имел замшелые стены и обрушенные ворота. Я постоял под воротами, вертя перед носом ромашку и думая, как войду.