По ту сторону безмолвия - Джонатан Кэрролл

— Думаю, она отдыхает, пап. Она там разбирается, что к чему, и смотрит, что нужно сделать, чтобы вернуться к нам. Мама не оставила бы нас вот так в беде. Эй, послушай, ты же ее знаешь — она всегда накроет для нас на стол, прежде чем пойти куда-то. Она не уйдет сейчас, не убедившись, что о нас есть кому позаботиться!

Последние фразы задумывались как мягкая ободряющая шутка, но в глазах отца внезапно появился свет и уверенность.

— Верно! Ида никогда ничего не бросала не закончив. Она и правда тут, отдыхает перед следующим шагом. Скоро она проснется и закричит на нас, чтобы переобулись.

Это неизбежно. Настает момент, когда жизнь сажает нас на родительское место во главе стола и внезапно уже мы начинам «кормить» их, — а ведь прежде, целую вечность, все было наоборот. Волнующий и по-настоящему выбивающий из колеи миг, который полностью осмысливаешь лишь впоследствии.

Когда врачи говорили с нами о состоянии и лечении мамы, отец все время смотрел на брата или на меня, словно только мы понимали и могли ему перевести то, что говорилось. Пока мы были в больнице, он непрерывно спрашивал: «А вы что думаете, ребята?» Но разве мы знали что-то такое, чему научил нас не отец? Ведь именно он прошел через годы Депрессии и войну, потерю родителей и прожил на девять тысяч дней больше, чем я. И все же, когда Сол или я принимали решение, отец моментально с нами соглашался. Мы никогда не знати, согласен ли он на самом деле, но меня не оставляло чувство, что потеря жены полностью отняла у отца силы. Тот, кто споткнулся и падает, рад любой протянутой руке. Оттого, что руки протягивали сыновья, ему было только легче ухватиться и удержаться, Кроме того, каждое решение, принятое быстро и с некоторой уверенностью, кажется, ободряло отца, показывало, что в его зашатавшемся мире еще есть какой-то порядок и равновесие.

Он рассказал нам о маме и их отношениях много такого, чего я никогда прежде не слышал. Некоторые рассказы были очень личными, другие — скучными. Удручаю то, что мы, все трое, постоянно говорили о маме в прошедшем времени. Даже тон наших воспоминаний и случаи, которые мы рассказывали, звучали так, словно ее уже не было: мама казалась скорее каким-то полупризраком или эктоплазмой, чем живой Идой Дакс Фишер.

— Ладно, довольно о маме и обо мне. Как насчет тебя, Макси? У тебя сейчас есть хорошая подружка?

— Думаю, да, пап. Мы познакомились совсем недавно, но она мне уже очень нравится. Но, знаешь, недавно случилась одна история. У нее десятилетний сын, и на днях у него был день рождения…

И я рассказал о празднике, змеях и Гвоздиле, потому что отец любил забавные истории, и я надеялся его повеселить. К моему удивлению и разочарованию, отец лишь слегка улыбнулся и спросил, что сталось с Ааронами после того, как я свалился. Я сказал, что они приходили в больницу и, кажется, простили меня, но кто знает? Может быть, я вернусь домой и больше не получу от них ни весточки.

— Как думаешь, ты когда-нибудь женишься?

— Надеюсь, пап. Мысль о женитьбе мне нравится, просто я еще не встретил женщины…

— Послушай меня. Я не стал бы об этом распространяться, если бы сейчас в комнате был твой брат, но ты знаешь, как я отношусь к драконихе, на которой он женился. Меня рано подцепили на крючок, и мне повезло. Сол тоже женился рано, и его Дениза — самая большая ошибка в его жизни. Но вот теперь с мамой случилось такое, и мне кажется, что я покойник. Так зачем все? Понимаешь, о чем я? Если тебе повезет с женой, ты под конец тоже почувствуешь себя трупом. Если нет — сорок лет будешь ложиться в одну постель с монстром из преисподней. Не знаю, можно ли тут выиграть, Макс. Может, тебе лучше остаться холостяком и ни от кого не зависеть.

— Я хочу детей, пап. Мне бы очень хотелось узнать, каково это — смотреть на ребятишек в песочнице и знать, что они твои. Должно быть, чертовски приятное чувство.

— Конец все равно один — дети вырастают и уходят, а тебе кажется, что ты труп.

К нашему изумлению и восторгу, четыре дня спустя мама вышла из комы и немедленно потребовала вертелку. Когда ее спросили, что такое «вертелка», мама ответила — водка с апельсиновым соком. Но, если не считать множества подобных жутковатых и забавных странностей, она вернулась в полное сознание в приличной форме. Рот, правда, оставался перекошенным, как и многое из того, что она говорила, но больше ничего не пострадало, и мама пребывала в хорошем настроении.

— Во сколько обходится больница?

— Не знаю, ма, но не беспокойся об этом. Мы с Солом все оплатим.

— Тогда притащи сюда отца, пусть займет вторую койку. Будет у нас с ним первый в жизни отпуск.

Отец ног под собой не чуял от счастья. Он всегда обходился с матерью хорошо, уважал ее и ценил, но возвращение с того света и выздоровление еще более возвысило маму в его глазах. Папа говорил о ней пылко и благоговейно. С ней же разговаривал почти шепотом, словно боялся, что любой громкий звук может спугнуть ее, и она снова уйдет туда, откуда вернулась, или еще хуже.

Мама журила его за то, что он так перед нею лебезит, но с любящим лицом, и непременно держала его за руку все время, когда отец навещал ее в палате.

Я сидел рядом и рисовал их, снова и снова. Мы разговаривали, родители держались за руки, Сол рассказывал всякие истории о жизни в Лондоне и о компании, в которой он там работал. Хотя мы раз или два в году съезжались на семейное сборище, сейчас все было совсем иначе. Все мы, как один, дышали облегчением, любовью и страхом за маму. Это поднимало эмоциональную температуру в комнате градусов на пятьдесят. Мама чуть не ушла от нас навсегда, у меня нашли камни в почках, отец передал нам главенство в семье и говорил о браке, семье и любви на всю жизнь, как о том, что, в конце концов, тебя убивает. Возможно, он был прав, что стал разговаривать шепотом. Может быть, нам всем следовало шептать.

Однажды, сидя в маминой палате, когда она спала, я вспомнил присланный Линкольном рисунок — человечка с цветком на шее. Пожалуй, даже розой в горле. Разве не то же происходит сейчас здесь? Не давимся ли мы лакомствами жизни, словно они попали не в то горло? Розами положено любоваться, нюхать их, а не глотать. Любовь отца к матери мгновенно стала гибельной, стоило ему решить, что мама умирает. Так, и не иначе. Смысл выходил именно такой. Но что Аароны хотели сказать этим рисунком? В Лос-Анджелесе сейчас десять утра. В палате был телефон, но я предпочел позвонить из автомата в вестибюле.

— Алло?

— Лили? Это Макс Фишер.

— Макс! Я ждала вашего звонка! Как вы? Как ваша мама?

— Хорошо. Она была в коме, но сейчас пришла в сознание, и врачи считают, что все будет в порядке. Послушайте, может быть, это не совсем уместно, но я хотел вас кое о чем спросить. Помните рисунок, который прислал мне Линкольн? Тот человечек с цветком в горле?

— С розой. Конечно помню — ведь это я велела Линкольну его нарисовать! Все в точности по моим указаниям.