По ту сторону безмолвия - Джонатан Кэрролл

— Женщины вынашивают детей, а мы — рисовые зернышки. И вы сказали, у меня может случиться еще один приступ?

— Они действительно часто повторяются. Но вы можете бороться с ними — пить воду и как следует промывать организм.

Доктор оказался занудой, и его занудство усугублялось привычкой непрерывно повторять одно и то же непререкаемым тоном, который мог бы понравиться только его родной матери или другому врачу. На прощание он театральным жестом водрузил злосчастное рисовое зернышко на мой прикроватный столик и удалился. Рисинка лежала рядом с альбомом по искусству, раскрытом на плакате с надписью:

НИ В ЧЕМ НЕ ПРИЗНАВАЙСЯ ВИНИ ВСЕХ ЗЛОБСТВУЙ

Я продержал его на этой странице два дня и, вероятно, оставил бы до самой выписки из больницы, хотя почти все посетители уверяли, что я не виноват в погроме со змеями. Гас заявил, что идея была говенная, но результат «не совсем» моя вина. Мэри поровну поделила вину между мужем, собой и мной:

— Надо было мне пойти туда самой. Я же знала, что за Фрэнком нужно приглядеть, но поступила как эгоистка. Каюсь, хотела дочитать книжку.

Но самое главное — что думали Лили и Линкольн, а они высказали единодушное одобрение.

— Там была одна девчонка, которую я терпеть не могу, — Брук. Ее пришлось пригласить, потому что я ходил на ее дурацкий день рождения. Но знаете, что самое здоровское? Оказывается, она описалась, когда увидела змею. Мне Патрик Клинкофф сказал.

— Почему вы расстраиваетесь, Макс? Никто не пострадал, и людям теперь есть о чем посудачить. Многие ли детские праздники запоминаются навсегда? Они еще через десять лет будут говорить: «Помнишь тот сумасшедший день рождения, когда по полу змеи ползали?» Я тоже сначала испугалась, но мне страшно понравилось. К тому же я сто лет такие смеялась. Змеи, борцы, монстры… А вы видели, что осталось от именинного торта? Боже, какая была потеха!

Легко любить тех, кто нас прощает. Где-то глубоко, в потайном уголке души, я тоже считал, что происшедшее на празднике было смешно, но другие части моего «я», не любившие неудач и неловких положений, полагали, что Максу Фишеру следует залечь на дно морское и жить там вместе с такими же, как он, ползучими тварями. Не утешало и то, что посреди учиненного безобразия я в довершение всего и сам хлопнулся. Большую часть сознательной жизни я был здоров, но вместе с тем вечно боялся, что мое тело внезапно подведет меня или перегорит, как предохранитель. Почему давний страх сбылся именно на празднике? Боги ли готовили спецэффекты или просто я перестарался, стремясь произвести хорошее впечатление?

По какой бы причине вы ни попали в больницу, это всегда унизительно. Не произнося ни слова, жизнь говорит вам, что вы старше, слабее и уязвимее, чем вам когда-либо приходило в голову. Возможно, на койке, которую вы занимаете, кто-то умер. Ваша больничная рубашка с завязками на спине прикрывала тела тех, у кого не было надежды когда-нибудь покинуть это последнее пристанище, край длинных коридоров, тихого шарканья мягких тапок и едва слышного повизгивания колесиков каталок. Дни здесь проходят в ожидании кормления и результатов анализов. Единственное, в чем вы можете быть уверены, — что на столике в конце коридора лежат старые журналы. Вы силитесь припомнить, где были снаружи, на воле, когда читали тот же самый журнал три недели назад. И испытываете прилив бурной радости, вспомнив, что сидели в гостях у приятеля или в парикмахерской.

У меня нашли камень в почках. Боль он вызвал мучительную, но врачи знали, что делать. Они просветили мне бок какими-то лучами, раздробили эту штуку и позволили ей выйти. С тех пор меня преследовал навязчивый образ: в моем теле неумолимо растут камни. Словно бы часть меня запустила втихомолку, тайком процесс умирания и возвращения к первоэлементам. Мне показали снимок и гордо сказали: «Вот он, ваш камень». Я взглянул на него — доказательство того, что я стал плох, ущербен, конечен. Камень был создан важным органом, создан так же, как этот орган обычно очищал мою кровь или перерабатывал пищу. Как я мог так обойтись с самим собой?

* * *

В жизни случаются дни и недели, когда происходит так много всего, что на осмысление случившегося уходят месяцы, а то и годы. Спустя две недели после того, как я познакомился с Ааронами, испохабил им день рождения и впервые всерьез столкнулся с собственной смертностью, я сидел дома, глядя в окно на птичью кормушку и ни о чем особенно не думая. В голове теснились вздохи и бессвязные мысли. Книга, которую я увлеченно читал всего несколько дней назад, пылилась возле кровати. Чтобы хоть чем-то заняться, я прибрал в квартире. От этого мое уныние только усугубилось, поскольку, когда я закончил уборку и осмотрелся, вид квартиры напомнил мне картинку из журнала. Одно из безымянных ухоженных «жилищ», на которые мельком бросаешь взгляд и переворачиваешь страницу. Никакой индивидуальности, никаких характерных черт. Кто бы тут ни жил, он все делает как положено, владеет правильными вещами, даже камнями в почках обзаводится в статистически правильном возрасте. В больнице мне показали девочку, которая якобы умирала от загадочной неизвестной болезни. Люди испытывали перед несчастным ребенком почтительный трепет. Врачи увивались вокруг нее, как поклонники, аппараты стоимостью в миллион долларов трудились изо всех сил лишь затем, чтобы поддерживать в ней жизнь. Я знал, что интерес вызывала не сама девочка, а ее болезнь, но все же. Все же.

Однажды утром, вынув из ящика почту и входя в квартиру, я услышал телефонный звонок. Я не хотел поднимать трубку, решив просмотреть сперва почту, но в отличие от других я не могу не обращать внимания на трезвонящий телефон. Звонок разом радует меня и тревожит — что надвигается оттуда, с другого конца провода?

Я держал в руках детский рисунок, изображающий улыбающегося человечка. Только голову и шею. В центре шеи помещалась большая красная роза — выглядело так, словно ее проглотили целиком. Внизу шла надпись, сделанная, несомненно, рукой взрослого: «У нас обоих для вас роза в горле». Я получаю немало писем от поклонников, но первой моей, полной надежды мыслью было, что его прислали Лили и Линкольн. Детский рисунок, почерк взрослого. Что же это значит, «роза в горле»? Телефон не умолкал. Будем действовать по порядку.

— Макс? Это папа. Плохие новости, сын. Вчера вечером у мамы случился инсульт. Она в больнице, в коме. Как думаешь, ты не сможешь приехать, побыть с нами?

Через три часа я сидел в самолете, летящем на восток. Поздно вечером — держал отца за руку, сидя в больничной палате, очень похожей на ту, что недавно покинул сам. Мама, бледная и неподвижная, лежала в постели, как мертвая. От инсульта у нее что-то сделалось со ртом, и одна сторона его была странно приоткрыта.

Отец уже в третий раз рассказывал мне, как все случилось. Я понимал, что ему необходимо выговориться, и молчал.

— Мы смотрели телевизор. Мама сказала: «Милый, хочешь перекусить?» Ты же ее знаешь — вечно рвется всех покормить. А потом следит, чтобы ты доел все до крошки. Я сказал: нет, не хочу. Тут она ткнула вперед рукой вот так, будто показывала на что-то на экране. Я даже посмотрел в ту сторону, а через секунду мама упала лицом вниз, прямо с кушетки… Ох, боже ты мой. Ох, Макс. Что же мне делать? Если маме не станет лучше, я не знаю… у меня все из рук валится… Я ничего не могу сделать как следует, когда ее нет рядом. Ты же знаешь меня, сын. — Отец в отчаянии глянул на меня, словно желая, чтобы я объяснил ему его самого: указал решение последней дилеммы, которая встала сейчас перед ним, приняв вид неподвижной жены.