Корниловец - Валерий Большаков

— Уютненько тут у вас, — сказала она. — Чистенько. А хотите, я докажу вам, что революция впустила свежий воздух в душный и затхлый старый мир? — Повернувшись спиной, девушка попросила Авинова: — Расстегните, пожалуйста…

Недоумевая, корниловец расстегнул пуговки на платье, и Полынова легко и просто стянула с себя гимназическую форму, оставшись в одних кружевных трусиках и шёлковых чулочках. Авинов не долго боролся с искушением — обнял Дашу, притянул к себе, принялся жадно целовать её груди и плечи. А девушка одной рукой ласкала его шею, другой торопливо сдёргивала «кружавчики» и бормотала, задыхаясь:

— Революция нравов, понимаешь?.. Революция чувств…

Проснувшись утром, Кирилл обнаружил, что лежит голый на измятой простыне, — и впервые за долгие недели ощутил себя отдохнувшим, бодрым, переполненным силами и желаниями, свойственными возрасту. А вот виновницы его телесного и душевного выздоровления не оказалось рядом, один слабенький аромат витал в спальне, будоража напоминанием о недавнем присутствии женщины.

С улицы донеслись сонные голоса, матерившиеся со скуки, — пролетарии возвращались с ночной попойки. Или спешили похмелиться после вчерашнего. Однако пролетариат даже всем своим серым числом не мог испортить Авинову настроения.

Кирилл потянулся как следует, довольно покряхтывая да постанывая, встал с постели, сунул ноги в разношенные шлёпанцы и прогулялся по квартире как есть нагишом, надеясь встретить Дашу на предмет продолжения начатого вечером — и да здравствует революция чувств!

Но девушки нигде не было. Зайдя на кухню, Кирилл обнаружил следы торопливого завтрака и записку, начерканную с оборота листовки, призывавшей рабочих и работниц голосовать за номер пять, то бишь за большевиков. Авинов с улыбкой прочёл строки, выведенные торопливым, но красивым Дашиным почерком:

«Пока, пока, пока! Спасибо, мне с тобой было очень, очень хорошо. Хотелось бы повторить свидание, но не знаю, случится ли оно? Революция — это как буря, а мы словно птицы, подхваченные могучим ветром. Вот, закружило нас порывом, мы познали мгновенное счастье обладания друг другом, и всё — разметало нас, разбросало… Здорово, правда?

С революционным приветом, Даша.

P. S. Я украла твою фотографию — ту, где ты в форме прапорщика. Очень ты на ней мужественный получился. Буду доставать её по вечерам и вздыхать, роняя слезу. Шучу!»

Перед дурацким революционным прощанием было ещё что-то написано, какое-то коротенькое слово, но чернила густо и тщательно замарали его. «Люблю»? Или «Твоя»?..

Ласково улыбаясь, Кирилл отложил записку. Посидел, поглядел в окно, доел Дашин завтрак — половину чёрствой французской булки и недопитую кружку молока.

Из-под банки с крупой выглядывал бумажный корешок, на котором значилось: «Петроградский городской продовольственный комитет. Карточка на хлеб или муку на ОДНО лицо на август 1917 года».

Авинов грустно улыбнулся — все купоны были целы, не довелось дядьке Мишке воспользоваться этим позорным документом…

Ну ладно. Как братишки-матросики выражаются: «Посидели, и будя». Двадцать восьмое сентября с утра.

Корниловец усмехнулся — это была дата его смерти. «Ну уж нет уж!» — как любил говаривать капитан Неженцев. Отсрочим визит вздорной мадам с косой!

«Так, ну всё, — заторопился Авинов. — За дело. За единую, великую и неделимую Россию!»

Кирилл быстренько оделся, положил в карман «парабеллум», засунул за пояс «наган». Подумал и прицепил сбоку, так, чтобы видно не было под шинелью, гранату — вдруг пригодится. Времена такие настали, что не дай бог…

Надев фуражку с невыгоревшим овалом на месте снятой кокарды, он вышел за дверь.

Без пяти десять Авинов выбрался на Галерную, к булочной Филиппова. И вовремя — из-за угла показался сам генерал Алексеев. Кириллу генерал более всего напоминал директора его гимназии — те же старомодные очки, круглое лицо, седые усы, растрёпанные, как у кота, в разные стороны, глаза не грозны и нос картошкой. На старой-престарой шинели сохранились ещё красные генеральские отвороты, а на несрезанных погонах не сияло ни одной звезды — отличие полного генерала.

Алексеев был хмур и сосредоточен, он смотрел прямо перед собою, словно был отягощен тяжкими думами. Да так оно, скорей всего, и было.

Кирилл посмотрел на часы — и облизал губы. До МНВ оставалось двадцать секунд… Пятнадцать… Десять… Пять. Время пришло.

— Стой! Руки вверх!

Из-за угла с винтовками наперевес вышли два бородача-солдата, с ними красногвардеец с бантом на груди. Генерал спокойно поднял руки. Бородатые дяди окружили его, опытными руками полезли в карманы.

— Оружия нет? — спросил красногвардеец, поигрывая «маузером». Лицо его казалось искажённым гримасой — левая бровь поднималась выше правой. «Секач».

— Нет, — спокойно ответил Алексеев. — Я могу опустить руки? А то затекли…

— Не рассуждать! — рявкнул вор-гопстопник, нервно облизывая тонкие губы. — Марш вперёд! А то тут же к стенке!

Солдаты, скаля жёлтые, прокуренные зубы, одновременно передёрнули затворы.

«Пора!» — понял Кирилл, холодея.

Выхватив любимый «парабеллум», он выстрелил в «красногвардейца». Тот упал картинно, как в театре, раскинув руки в наколках. Новенькая кепка откатилась в сторону, открывая блестящие, густо набриолиненные волосы. Солдаты присели в унисон, одним сдвоенным движением бросили винтовки и резко задрали руки вверх. Авинов молча повёл стволом — уматывайте!

Бородачи живо развернулись, как по команде «Кругом!», и неуклюже побежали, загребая сапогами.

— Благодарю вас, юноша, — церемонно сказал генерал.

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!

Алексеев не вздрогнул, он лишь слегка повернул голову, косо глянув на корниловца.

— Вы отстали от жизни, юноша, — проворчал он, — нынче мы все «товарищи».

Это был отзыв.

— Товарищество уступит воинскому братству, — выдал Кирилл вторую половину пароля.

— Да будет так! — торжественно договорил генерал.

Сутуловатый, с косым взглядом из-под очков в простой металлической оправе, с несколько нервной речью, в которой нередко слышны были повторяющиеся слова, Алексеев производил впечатление скорее профессора, чем крупного военного.

— Я послан Лавром Георгиевичем Корниловым, — сказал Авинов.

Алексеев очень удивился и взволновался.

— Зачем? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Прежде всего, генерал просил извинить его за те резкие слова, которые он вам наговорил в день ареста. Лавр Георгиевич был тогда очень утомлён, взвинчен, угнетён провалом…

— Я всё понимаю, — поднял генерал руку, обрывая Авинова. — Моя тогдашняя цель состояла в том, чтобы спасти Корнилова и его сподвижников, а на благодарность или хотя бы на понимание я и не рассчитывал… Кстати, вы не представились.