Бог, страх и свобода - Денис Драгунский

Рассуждение первое, историческое.

Мораль есть совокупность норм и правил, умение различать добро и зло (справедливость и несправедливость, совестливость и бесстыдство, жестокость и милосердие и т. п.). Мораль — нравится нам это или нет — пришла к нам, внедрилась в общество, стала регулятором жизни общества и индивида — через религию. Можно как угодно относиться к религии и к вере в бога (пишу с маленькой буквы, потому что имею в виду не только Бога Авраама, Исаака и Иакова, но и прочих малых и/или чужеземных богов) — итак, можно быть верующим или атеистом, но «другой истории морали, товарищ Куренной, у меня для вас нет». Сказанное не умаляет человеческого и умственного подвига отдельных замечательных вне— и антирелигиозных моралистов. Однако противопоставление тут неуместно. Творческие заслуги великих самоучек Анри Руссо и Нико Пиросманишвили не ставят под сомнение необходимость систематического художественного образования. Даже законченный абстракционист, сочинитель клякс и разводов Марк Ротко учился у знаменитого Макса Вебера (не социолога, а преподавателя живописи). Должно быть, поэтому так популярен и так хорошо продается…

Разумеется, прийти к моральным добродетелям можно и без религии. Представим себе несколько искусственную ситуацию: живет умный человек, никогда не бравший в руки Библии, не слыхавший о заповедях, не читавший великих и не очень великих писателей XVI–XX веков. И вот он, опираясь на «разум, целенаправленность, любовь, дружбу, мужество, симпатию к другим людям» (В. Куренной), своим умом, совершенно самостоятельно, строит некую систему нравственных норм, составляет список добродетелей, которые помогут ему выжить в мире без Бога. Что это будут за нормы? Полагаю, что там будет запрет на убийство, на кражу, на лжесвидетельство (то есть ложь с тяжкими последствиями для оболганного), на попытки взять чужое. Также, скорее всего, там будут осуждаться гордость, разврат, обжорство, роскошество, а также лицемерие и малодушие. Напротив, всячески поощряться будут верность принципам, честность, стойкость и мужество, бодрость духа, искренность, скромность, умеренность, почтение к родителям, добросердечность, готовность поделиться с нуждающимися, трудолюбие и т. д. и т. п. Иными словами, будет изобретен велосипед.

Если же этот условный атеист изобретет нечто противоположное, то есть посмеется над вышеперечисленными добродетелями, а в качестве моральных норм предложит убийство, грабеж, ложь, господство сильного над слабым, разврат и стяжательство, предательство и приспособленчество, то вряд ли мы (разумные, целенаправленные люди, ценящие любовь, дружбу и мужество) — вряд ли мы будем аплодировать этому моралисту. Интересно получается — спонтанная выработка норм и правил морали приведет нас, так или иначе, к Заповедям, к известному списку грехов в той или иной редакции. И наоборот, «аморальная мораль» — это почти всегда нарочитое отрицание тех нравственных норм, которые передает нам религия.

У меня не только нет другой истории морали, кроме религиозной. У меня также нет приятной картинки общества, где восторжествовала нерелигиозная мораль. Попытка создать новую, рациональную, принципиально антирелигиозную нравственность была сделана в России в 1917 году. Думаю, вряд ли стоит подробно описывать этот ужасающий эксперимент, отголоски которого еще долго будут тревожить нашу историю.

Поэтому правомерен вопрос: зачем так пренебрегать религиозными подпорками морали, когда всякий список приемлемых для общества моральных норм все равно можно отыскать в Библии? Это я и имел в виду, когда писал: «Люди, которые гордятся своей атеистической, но при этом высокой нравственностью, пусть не обольщаются. Они ведь не сами придумали, что убивать, отнимать, обманывать, соблазнять и унижать — нехорошо, нельзя, недопустимо…» А если и сами придумали, то это дела не меняет. Тому, кто не верит, предлагаю изобрести приспособление для питья чая (керамическое, с ручкой сбоку) и сходить в патентное бюро. Может, патентоведы будут более убедительны, чем ваш покорный слуга.

Рассуждение второе, психологическое и институциональное одновременно.

Мораль устанавливается отцом, который разрывает связь ребенка с матерью и определяет дистанцию в семейных отношениях. Бог есть отец для общества. Его трансцендентность является залогом крепости диктуемых им нравственных норм. В развитых пострелигиозных обществах на место Бога становится закон, и не столько закон, сколько Право с большой буквы. Но для того, чтобы общество стало пострелигиозным, оно должно некоторое (и немалое!) время побыть просто религиозным. Увы, в нашей стране это огромная проблема, начиная с Ивана Грозного, и уж точно с Петра Великого (не говоря о советских временах). Чтобы отойти в сторону, уступить сначала светской власти, а потом науке и праву, церковь сначала должна быть во главе общества или, по крайней мере, управлять значительной частью общественной жизни. Вот я и говорил, что мы, увы-увы, проехали, проскочили этот этап, а история обратно не прокручивается, и наше нынешнее возрождение церковности не имеет ничего общего с той полнотой религиозной жизни, в которой жила Европа с раннего Средневековья до Французской революции, в которой жила Северная Америка с XVII века по начало XX века.

Отрицание Бога психологически есть отрицание трансцендентного общего отца. Это не уравновешивается утверждением реального общего отца (диктатора, «отца народов»). Божественный трансцендентный отец интегрирует реальных семейных отцов. Реальный общий отец успешно конкурирует с ними и в конечном итоге устраняет. Пустота на месте Бога — результат тот же, устранение отца как социальной функции. Сталина могло и не быть в полноте его конкретной мифологии, вместо Сталина — «отца народов» могло быть безликое Политбюро с ежегодной ротацией, но Павлики Морозовы все равно бы появились. А там, где в обществе нет отца как социальной роли, — там возникает то безумие аморализма, которое наша родная страна пережила в 1920 — 1950-е годы. Трагедия народа была сдобрена фарсовыми рассуждениями жрецов марксизма о том, что мы, дескать, строим общество на началах разума.

Мораль — это не только нормы и правила, но и санкции за их нарушение. Религиозной санкцией является не епитимья и, уж конечно, не страх перед адским пламенем. Когда Твардовский пришел к Федину и попросил дать положительный отзыв на «Ивана Денисовича», и сказал: «Костя, ведь помирать будем», и тот подписал — то это не означало, что Твардовский пригрозил Федину чертями и сковородками, а тот поверил. Это всего лишь напоминание о том, что есть нечто большее и нечто высшее, чем сиюминутные выгоды (следование которым диктуется, кстати, чистой рациональностью). Религиозной санкцией является совесть. Внутренний запрет. Да, внутренние запреты являются интернализацией запретов внешних, но не все так просто. Если внешние запреты явлены в виде полицейских регуляций, то люди всего лишь научаются их обходить. В лучшем случае возникает нечто вроде условного рефлекса («красный свет — прохода нет»: вещь полезная, но не универсальная). Внешний запрет должен исходить из эмоционально авторитетного источника, должен сопровождаться глубоким переживанием недопустимости запрещаемого. В конце концов, когда мы говорим о морали, мы говорим именно о нравственном чувстве.

Наконец, рассуждение логическое.