Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм

На следующий день вечером дверь отворилась, и в комнату вошли Саид и дознаватель. На этот раз я попросил стакан чая, после чего, затаив дыхание, ждал, начнется ли допрос с того, что меня объявят лжецом, или продолжится с того места, где мы остановились в прошлый раз. Допросили ли они Нисима, и не получилось ли так, что он, сам того не зная, полностью разрушил мою историю? Нет, я не лжец. В Герцлии есть военный аэропорт, наша эскадрилья защищает Тель-Авив, я работаю строительным подрядчиком, и раз в месяц мы с моим напарникам тренируемся два часа, перед тем как совершить патрулирование. Я нарисовал взлетные полосы, дорожки для машин, здание эскадрильи, ангар, место, где стоят самолеты… Все это время я спрашивал себя, сколько времени продержится эта история. Тот факт, что я пилот-резервист, был подвергнут сомнению, когда дознаватель извлек из папки копию платежной квитанции, найденную кем-то из крестьян и переведенную на арабский.

Мне пришлось долго говорить о бухгалтерских премудростях, чтобы объяснить, как платят резервистам. Мне даже пришлось объяснить строчку, согласно которой одну лиру[15] вычли на «офицерский клуб» на базе Хацерим (где я прослужил два с половиной года, получив новое назначение всего три месяца назад). Мне до сих пор удивительно, как можно придумать объяснение столь экзотической вещи.

Я напомнил дознавателю и Саиду, что частью нашей сделки является встреча с представителем Красного Креста. Дознаватель поспешно ответил, что представитель Красного Креста непременно придет, но лишь после того, как закончится допрос.

— Сколько у вас вопросов? — спросил я. Он ответил: может быть, еще сто, сто пятьдесят.

Меня бомбардировали вопросами весь вечер. Я маневрировал между «не знаю» и выдуманными историями собственного изобретения. К концу вечера, когда дознаватель наконец закончил, я сказал ему, что считал вопросы, и сто тридцатый прозвучал уже давно.

— Как я понимаю, вы удовлетворены моим сотрудничеством. Теперь я надеюсь увидеть представителя Красного Креста, — добавил я.

Однако дознаватель пренебрежительно ответил:

— Нам предстоит еще долгий путь, мы только начали.

— Я отвечаю еще на двадцать вопросов и после этого хочу видеть представителя Красного Креста.

Вмешался Саид и сказал, что я не понимаю, о чем говорю: «Здесь, в Египте, мы не считаем вопросы». Я сказал ему, что рассчитываю, что на честность, проявленную мной как военным, египетские военные ответят такой же честностью. Египтяне повернулись ко мне спиной и вышли.

Время от времени в мою комнату заходили. Каждый раз это были разные люди, и я полагал, что это сотрудники египетской разведки, получившие разрешение взглянуть вблизи на столь необычное существо — израильтянина. Они не пытались получить от меня информацию, но просто беседовали из чистого любопытства. Единственным способом поддержать баланс в этой асимметричной ситуации было спрашивать в ответ: «А где вы были во время Шестидневной войны?» (Египтяне называют ее войной 67 года). Большинство посетителей отвечали уклончиво. Никто из них не сказал, что участвовал в боевых действиях. Очевидно, что все они служили на разных должностях в штабе разведки в Каире.

Один посетитель удивил меня неожиданным ответом: «В это время я жил». Я удивился, сказав, что не понимаю, что он имеет в виду: «Я стер эти дни из календаря и из моей биографии. Это не часть моей жизни!» Он напрягся, и я не знал, что сказать. Наш милый разговор сменился гнетущим молчанием. Он встал и вышел.

Я не знал, как Саид и дознаватель поступят с тем, что я им сообщил. Появился ли сейчас хотя бы минимальный шанс для переговоров? Каков будет следующий шаг? Одна из проблем того, что ты один в плену, — отсутствие возможности с кем-нибудь посоветоваться. Кроме того, нет никаких источников информации. Ее не получить от других сочувствующих вам пленников, с которыми можно поговорить, нет возможности прочесть ее в чьем-нибудь взгляде или случайно подслушав чей-нибудь разговор. То, что я лежал совершенно обездвиженным, многократно увеличивало беспомощность и изоляцию.

Двумя днями позже, поздно вечером, дверь отворилась, и в комнату вошли Саид и дознаватель. Они подошли к моей кровати, словно во время посмелей встречи не произошло ничего особенного. «Где представитель Красного Креста?» — спросил я. Я спросил таким тоном, словно был совершенно уверен, что он придет вместе с ними.

— После того, как мы будем удовлетворены, — ответил Саид.

— Я готов говорить. Но только после того, как увижу Красный Крест.

Дознаватель встал, придал своему лицу самое серьезное выражение и спросил:

— Так Вы не будете отвечать на вопросы?

— Я же сказал вам: честность в обмен на честность.

Они развернулись и ушли.

Через пять минут дверь открылась, вошел солдат — откуда он пришел, да еще так быстро — и взял со столика молитвенник. Я занервничал. Понял, что мне предстоит трудный путь, но выбора не было. Сама мысль, что два вечера подряд я общался со своими тюремщиками, без физического давления, не давала мне покоя.

Невзирая на то что я непрерывно врал, создавая вымышленную реальность, сам факт, что этот разговор состоялся, а я в это время прихлебывал чай, причинял мне беспокойство. В любом случае, то, что произошло, не соответствовало тому сценарию поведения в плену, который я много лет держал в голове. Нормальная медицинская помощь, ничем не угрожающая повседневная рутина, периодические проявления сочувствия — все этот никак не оправдывало неисполнение всего того, чему меня учили, — не давать врагу никакой информации.

Заснуть мне не удавалось. Я не знал, что увижу, когда дверь откроется снова. Я был почти уверен, что меня вернут в тюрьму, хотя это было всего лишь ничем не обоснованным предположением. На рассвете я наконец задремал, и сестры разбудили меня, когда пришли менять простыни. Мысли, бродившие в моем мозгу, не давали мне покоя: что произойдет, если ты находишься в тюремной камере и испытываешь приступ боли, у которого нет внешних признаков, если заболят зубы, если, боже сохрани, камни в почках? Кто станет обращать внимание на подобные жалобы, если причину нельзя увидеть невооруженным глазом? Что происходит, если ты не только сидишь в тюрьме, но к тому же закован в гипс? Мой взгляд остановился на пальцах, торчавших из-под гипса на ногах. Что будет, если ноготь врастет в мясо и начнет причинять адскую боль?

Надия, одна из восьми заботившихся обо мне медсестер, была самой впечатляющей из всех. У нее была стройная осанка, она была на полголовы выше всех остальных и при этом обладала изящным телосложением. Она приписывала это своему турецкому происхождению — ее родители были мусульманами, но не этническими арабами. Она хорошо владела английским. Надия всегда носила черный бюстгальтер, который просвечивал сквозь белую униформу. Ее отношение ко мне было неизменно корректным и вежливым. В отличие от Айши, она не позволяла себе никаких проявлений симпатии, в отличие от некоторых коллег не имела никаких возражений против заботы обо мне. Язык ее тела и жесты производили именно то впечатление, которое необходимо для возникновения взаимного уважения. Наши разговоры то и дело касались личных вопросов. Она хотела понять, кто такие израильтяне и как я жил до того, как попал в плен. В обмен она рассказывала о себе, например, как ее родители переехали из Турции в Египет, или о своей мечте стать врачом.