Украли солнце - Татьяна Успенская

— А кто это? — спросил Джулиан.

Дядька не ответил.

Что Джулиан знает о своей матери?

То, что её сильно любят Гиша и Мага.

Гиша матери в глаза заглядывает — чем помочь? То масла принесёт, то муки. Заходит на «огонёк» вроде поговорить, а сам молчит. И мама молчит. Сидит подперев голову. Что-то знают они вместе такое, о чём можно вот так часами молчать. Не о фейерверках же с библиотекой?!

Любим говорил, мама была весёлая, пока жили дедушки и папа, много смеялась. А когда не стало дедушек, её оттаивал папа. Джулиан и сам помнит: голова к голове до ночи сидят, разговаривают! С тех пор однажды оживилась — во время застолья с наливкой. И снова слова не выжмешь!

Тётка тоже часто приходит к маме. Но, в отличие от дядьки, всё время говорит. Из её рассказов Джулиан узнаёт, кто из ребят что читает, кто какие вопросы задаёт, с кем успела Мага что-то обсудить…

В школе тётка совсем другая. Улыбается так же, как дома, но Шекспира, Пастернака не читает, говорит громко, как дядька в правлении. На её уроках, как и в правлении во время собраний, сидит инспектор и записывает каждое слово.

Два мира: в школе с правлением и дома. Они с братом легко переходят с языка на язык. Мага — их проводник в осторожность: учит двойной жизни.

— То, что здесь, — она касается головы и груди, — нам пятерым. В школе повторяйте за учителем всё, что говорит он, ни слова лишнего, и никаких вопросов.

На маму Мага однажды закричала:

— Подними голову, открой себя детям. Подари детям Игната и отца с дедом, начни говорить!

— Зачем? Чтобы подставить их? Чтобы их тоже…

— Они с детства знают, где и что сказать, — прервала маму тётка. — Пожалуйста, Сашенька, родная… начни жить.

Мама разговор не поддержала.

Чем старше становится Джулиан и чем больше времени проводит в школе, тем тусклее краски вокруг. Он растворяется в какой-то большой лжи, которую ощущает кожей и остывающим нутром. Стихи разбредаются непослушным стадом. Но Мага любит читать их. Лишь она имеет над ним власть: творит вокруг светлое пространство.

В тот вечер, когда тётка замолчала, заговорил вдруг дядька:

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далёком отголоске,

Что случилось на моём веку.

На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Аве Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль:

Но сейчас идёт другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, всё тонет в фарисействе.

Жизнь пройти — не поле перейти.

— Не могу больше. Саша, выйди из депрессии. Мы пока живы! Стань моей женой, и мы оба выздоровеем. Выживем. Ты перестанешь работать на этой идиотской работе! И я приведу, наконец, себя в порядок.

— У тебя есть жена, Гиша, и дети! Как же ты женишься на маме? — вмешался Любим.

— Разведусь.

— Нет, Гиша, нет, родной, прости. Я радоваться жизни не могу. Когда работаю как каторжная, я грех искупаю — что осталась жить.

Дядька пошёл к двери. Мага быстро заговорила:

— Ты не права, Саша. Пока жива, надо жить. — Но больше слов не получилось, и она вышла из дома следом за дядькой.

Любим позвал:

— Пойдём, мама, погуляем или сходим к папе.

Но мать только головой качнула.

Второй раз Будимиров попал в чёрную дыру, когда ему было далеко за тридцать.

Теперь никому не пришло бы в голову хоть на сантиметр вырваться вперёд него. Теперь сёла и города, реки и поля, и всё живое принадлежало ему и зависело лишь от его воли, во всей стране был установлен строгий порядок, который никто не смел нарушить. Порой случались беды: то взорвалась шахта, то бунтовщики объявились. От него требовались быстрые решения, и ему нравилось это ощущение — на острие бритвы, когда от одного его неверного постановления может возникнуть очаг болезни, и болезнь разрушит так точно устроенное государство! Нравилось и ощущение собственного могущества: он сидит перед громадным экраном и видит, что происходит на центральных площадях или в зале заседаний суда, изучает выражение лиц, слушает речи — решает, кто друг, кто враг?! Главы городов и сёл исправно докладывают, кто посмел не выполнить его приказа, и расправляются с вредителями. Письмо матери нарушило распорядок, выбило из ритма: «Надумала умирать. Напоследок хочу посмотреть на тебя и кое-что открыть тебе».

О матери он забыл. Сбежав из дома, перестал нуждаться в её услугах и вычеркнул мать из памяти. Ей не было места ни на полях сражений, в которых он завоёвывал власть, ни в той, полной сурового труда жизни, которой жил теперь. Получив её письмо, разозлился: нет того, чтобы всё обстоятельно написать, что такое она хочет открыть, к себе вызывает! И, по-видимому, если бы просто проститься позвала, не поехал бы, а тайны он любил. И умел выпытывать у других.

Получил он и вторую записку — от учительницы школы его имени: «Вам, наверное, очень важно проститься с Вашей матерью. Она ждёт Вас, чтобы открыть тайну. А мне хотелось бы поговорить с Вами».

Пришлось бросить дела и лететь.

Как мог он жить в таком захолустье? — удивился, ступив со ступеньки самолёта на жёсткую землю степи. Сухие бесцветные травы и цветы. Уродливое жильё, осевшее от старости, в него нужно входить — согнувшись. А раньше казалось: двери высокие, дом добротный.

— Ну, — сказал он матери, — выкладывай!

В доме сумрачно, и стоит затхлый нежилой запах.

— Дай попить! — попросила мать. Приподнявшись, из тёмных впадин смотрит выцветшими глазами незнакомая старуха.

Будимиров кивнул одному из своих спутников.

Похожие друг на друга, двухметровые силачи, в элегантных спортивных костюмах, не сводили с него глаз. Один из них подошёл к самовару — ни капли воды, к вёдрам на лавке — пусты.

— Нет и не надо, — сказал ему Будимиров и требовательно — матери: — У меня секунды считанные, говори, и мне пора.

Но охранник взял ведро и вышел. А неузнаваемая мать вглядывалась в него из тьмы глазниц.

— Что молчишь?!

— Пусть уйдут твои сторожа, скажу.

— Никак нельзя мне без них, — покачал Будимиров головой. — А если у тебя под кроватью или в подвале — мои враги?

Ещё какое-то время мать, приподнявшись, смотрела на него и откинулась на подушку.

Вошёл охранник с водой, зачерпнул кружку, поднёс ей. А она не шевельнулась. Он постоял перед ней, не зная, что делать, поставил кружку около кровати на пол.