Затмение - Джон Бэнвилл

— Но я сейчас разговариваю сама с собой, — раздраженно вздохнула Лидия.

Я позволил воспаленным горящим векам сомкнуться, и их обожгла боль. Голова просто раскалывалась.

— Когда она приезжает?

— Она, конечно, не говорит — так неинтересно, слишком просто для нее. — Когда заходит речь о нашем трудном ребенке, Лидия сразу меняет тон на сдержанный. — Скорее всего, свалится как снег на голову.

Снова пауза, в наступившей тишине слышен шелест моего собственного дыхания. Я открыл глаза и вновь посмотрел в сторону кухни. Первое, что поразило меня в образе, призраке, галлюцинации — пожелай я дать какое-то название увиденному, пожалуй, встал бы в тупик — что маячил там, была его полнейшая ординарность: женщина, высокая, молодая, отвернувшись от плиты, кажется сует что-то сидящему ребенку. Я медленно положил трубку на валик дивана. Вокруг мертвая тишина, только слабое, очень слабое шипение, возможно, я просто слышу самого себя — кровь, лимфа, мерная работа сердца и печени легким шорохом полнят мне уши. Мне дозволен был лишь один беглый взгляд — женщина, если это действительно женщина, повернувшись, протягивает руку, ребенок, если это действительно ребенок, сидит неподвижно, — а потом все исчезло. Я крепко зажмурил воспаленные глаза, пытаясь удержать увиденное. Картина казалась мне такой непостижимо, до боли знакомой.

Я тихонько дошел до кухни, остановился, огляделся. Никого. Здесь ничего не изменилось с тех пор как, минуту назад, зазвонил телефон, но чувствовалось напряжение, как будто все вещи разом замерли, боясь шевельнуться, затаили дыхание. Я вернулся в холл, снова опустился, или скорее бессильно рухнул, на диван, из меня вырвался долгий прерывистый полустон-полувздох. Лидия терпеливо ждала.

— Что? — отрывисто-злым голосом произнесла она. — Я не расслышала, что ты сейчас сказал?

В меня иголками впивался холод.

— Я сказал, в доме водятся привидения, — я смеялся, неподвластные мне хрипловатые булькающие всхлипы рвались наружу.

Еще одна пауза.

— Ты сам себе привидение, — с торопливой злостью уронила Лидия; перед тем, как связь оборвалась, я успел услышать стук с размаху брошенной трубки, а потом и моя жена превратилась в фантом, бесследно рассеявшись в воздухе и разделяющем нас пространстве.

Я не впервые вижу призрак в этом доме. Однажды в детстве, разморенный сонной скукой летнего полудня, я забрался по неосвещенной лестнице на чердак, привлеченный Бог знает каким указанием свыше. Здесь, под низким скошенным потолком, стояла духота. Кто-то, наверное, матушка, в очередной безнадежной попытке ввести экономный образ жизни, разложила на голом деревянном полу связки лука, чтобы сохранить их на зиму, которая давно уже миновала, и воздух был приправлен сладковатым сухим запахом гниения, разбудившим во мне целый клубок спутанных обрывков воспоминаний. На чердаке имелось единственное маленькое окошко, круглое, как иллюминатор. Я наклонился, рассеянно оглядывая необъятное ярко-голубое небо сквозь пыльное стекло, и вдруг что-то, не шум, а странное напряжение, мгновенно распространившееся по всему узкому пространству чердака, заставило меня повернуть голову. Я думал, что увижу одного из наших жильцов; иногда во время таких вылазок я сталкивался с самыми странными образчиками этой породы, которые крадучись пробирались по коридорам, наверное, чтобы за кем-то подсмотреть или что-нибудь стащить. Но это был не жилец, а мой мертвый папа, он стоял на пороге открытой двери, совсем как в жизни — в полосатой пижаме, туфлях без шнурков и старой бледно-желтой шерстяной кофте, с тем самым выражением, которое не сползало с его лица все долгие последние месяцы его постепенного умирания. Он пугливо сутулился, всей своей позой выражая колебание, нерешительность, не глядя в мою сторону, явно вообще не замечая меня, чуть наклонив голову, возможно, прислушиваясь либо пытаясь вспомнить, поймать заблудившуюся мысль. Мгновение спустя он, похоже, сдался, оставил свои загадочные попытки и пожал плечами, немного скособочившись в своей обычной манере, потом повернулся к лестнице, нырнул в дверной проем и исчез.

Я не испугался. Мне бы наверняка стало страшно, взгляни он на меня или обозначь хоть чем-то, что знает о присутствии сына. А так я почувствовал лишь удивление и, конечно, легкий укол любопытства. Позднее решил, что спал наяву, как лунатик или сомнамбула, хотя момент выхода из транса, обозначивший границу между грезами и реальностью, так и не наступил. Я решил рассказать матери о том, что увидел, даже стал разыскивать ее по всему дому, но когда нашел, приступ странной стеснительности помог осознать, что следует оградить это свидание, визит, встречу с призраком, называйте как хотите, от губительной заразы чужого мнения, даже от осквернения простым пересказом. Ибо я счел себя единственно избранным, единственным очевидцем тайного и возможно важного события, подобно тому, как однажды в школе, проходя мимо опустевшей классной комнаты, застал учителя, моложавого и рыжеволосого, — я и сейчас так ясно вижу его, — который, стоя у доски с открытым письмом в руке и тряся плечами, бесстыдно рыдал, пятная слезами, щедро льющимися из глаз, свою сутану.

Еще долго после того, как я увидел отца, все вокруг слабо отсвечивало необыкновенностью, посверкивало каким-то неземным блеском. Мир словно сошел со своей обыденной колеи, стал чуточку нереальным. И сегодня, так много лет спустя, увидев призрачную женщину на кухне, я сразу решил, что нарочно вызвал это видение, чтобы в итоге получился тот же знакомый с детства эффект, то есть, дезориентация, отчуждение от окружающего мира и самого себя. Ибо в тот момент, когда Лидия оставила меня на пороге дома и уехала отсюда со слезами на глазах, я твердо решил, что не позволю себе привыкнуть к новой жизни, которую стал строить на руинах прежней, и разозлился, почти сразу же обнаружив, что терплю неудачу. Проявлять внимание, не расслабляться, подмечать все мелочи, бороться с привыканием — вот цели, которые я преследовал, переехав в старый дом. Я поймаю себя с поличным на занятиях обычным повседневным существованием; в полном одиночестве, без единого зрителя. Перестану быть актером и научусь просто быть. А что определяет такое бытие, как не вещи, чем обыденней и проще, тем лучше? Но почти сразу же я начал обустраиваться, сживаться с некогда родным для меня окружением, позволяя ему снова понемногу возвращать себе прежний статус, забыв все клятвы и обещания. Даже первая встреча с комнатой, в которой я жил ребенком, оставила меня почти равнодушным; что больше всего подчеркивает присутствие, как не его отсутствие — я имею в виду свое присутствие в качестве воссозданного памятью другого себя — словно я вообще никогда не покидал это место, так мало в нем осталось прежнего меня, которого можно выискивать, вспоминать, угадывать в мелочах. Причудничает, говорят местные жители, если ребенок заливается плачем, когда внезапно заходит гость; как мне начать причудничать, не перестав причудничать? Как бороться с мертвящей силой привычки? За месяц, сказал я себе, нет, за неделю старые иллюзии сопричастности пустят в меня корни и угнездятся намертво.

Итак, если назначение призрака — дезориентировать меня, привести в смятение и держать в таком состоянии, возможно я и в самом деле сам проецирую его, повинуясь неосознанным желаниям; или в появлении фантома повинна некая внешняя сила? Какой вариант сейчас подходит? Почему-то кажется, и тот, и другой, хотя я не способен понять, как это возможно. Видение, пойманное на мгновение моим взглядом на кухне — самое яркое из множества подобных зримых проявлений, таких же мимолетных, полупрозрачных, мерцающих невесомостью пленки, словно серия фотографий, увеличенных до человеческих размеров и на несколько мгновений скудно анимированных. Все, что на них происходит, занимательно только сугубой незанимательностью сюжета, женщина, предположительно выполняющая некие повседневные обязанности — в том измерении, где она реальна, не существует ничего бесспорного — или просто стоящая молча, погруженная в свои мысли. Невозможно разглядеть, на кого она похожа. Хотя сценки отличаются фотографической четкостью, сами фигуры реализованы не до конца, черты лица еще не сформированы полностью, смазаны, словно они в момент съемки чуть шевельнулись. Хуже всего получился ребенок; не знаю даже, почему так называю это аморфное нечто, настолько неясны и расплывчаты его очертания; просто грубый набросок, не более. Они все еще дорастают до полноценной воплощенности, эти слепленные из света тени, или уже когда-то существовали, а сейчас постепенно угасают. Что бы ни делали, какие бы позы ни принимали, они всегда как-то опасливо напряжены, всегда настороже. Ощущают ли они там, на своей стороне реальности, мое призрачное присутствие? Что я для них — то же, что они для меня, мимолетный образ, созданный из света, пойманный случайным взглядом где-то на периферии зрения, на пороге кухни, на лестнице, чтобы мгновение спустя с беззвучным вздохом исчезнуть? Кстати, их там гораздо больше — я вижу (если можно так обозначить мое восприятие фантомов) только двух, но чувствую присутствие других, целый невидимый мир, по которому шествуют эта женщина и ее бесформенный ребенок, в котором они обрели полноценную жизнь, жизнь в собственном мире.