Князь сердца моего - Елена Арсеньева

Впрочем, наяву в Меркурии не было ничего мрачного: ну, ранен,ну, изнурен, а духом бодр, нравом покладист, приветлив, поддерживаетизлюбленные рассуждения старого князя Измайлова о том, что, слава богу, Кутузовв армии, продли Господь его жизнь и здравие, вместе с соседями он пел дажеразудалую частушку про француза-супостата:

Летит гусь

На Святую Русь,

Русь, не трусь.

Это не гусь,

А вор – воробей!

Русь, не робей,

Бей, колоти

Один по девяти!

Чуть Меркурий пришел в сознание, он напрочь забыл о«лодке-самолетке», образ которой неотступно преследовал его в бреду.

Общение с ним было приятно не только Ангелине. Удостаивалиего своим вниманием и сестры из офицерской палаты, особенно Нанси, и даже – чтобыло всего поразительнее! – сама мадам Жизель.

* * *

Чем сильнее разгорался пожар войны, тем настороженнеестановилось отношение к французам. Гостеприимного дома мадам теперь избегалипрежние завсегдатаи, даже Ангелине было как-то неловко, днем ухаживая зарусскими ранеными, проводить вечера с соплеменницею тех, кто вверг в страданияих – и всю Россию. И вот в один прекрасный день, одетая в простое холстиновоеплатье, с волосами, смиренно убранными под платок, мадам Жизель явилась передкнягиней Елизаветою с мольбою допустить ее до работы – пусть и самой черной! –в госпитале. Княгиня согласилась – более от изумления, нежели от восхищениятаким порывом. Так ли, иначе – мадам Жизель оказалась в солдатской палате идовольно прилежно принялась за дело.

Раненые сперва дичились ее, да и она то и дело тянула носомиз табакерки, не в силах скрыть брезгливость. Однако за несколько дней с нейпроизошла диковинная перемена: нарумяненная кокетка бесследно исчезла, а насмену ей явилась приветливая «матушка Жиз» – еще не старушка, но вполнепочтенная, заботливая, приветливая женщина, которая умела успокоить самогорасходившегося раненого своими песенками про пастушка Жана, или про Жаннет ибелую козочку, или про разбитое сердце юного рыцаря... Песенки пелись топо-французски, то на каком-то вовсе непонятном языке, однако «матушка Жиз»весьма ловко перелагала их на русский, и эти баллады, и ее приятного тембраголосок успешно соперничали с разглядыванием множества лубочных картинок, накоторых изображалось, как ополченцы Гвоздила и Долбила колошматили французов;надписи под картинками гласили: «Вот тебе, мусье, раз, а другой – бабушкадаст!» Или: «Не дадимся в обман, не очнешься, басурман!» Песенки матушкинравились всем. Кроме Меркурия.

Юноша вызывал у мадам Жизель явную симпатию, но сам он питалк ней неприязнь, с трудом скрываемую лишь из вежливости. «Матушка Жиз» обожалавыслушивать рассказы раненых об их воинских доблестях, но стоило ейподступиться с расспросами к Меркурию, как он замыкался в себе, а то и простоотворачивался к стене.

Как-то раз мадам Жизель пожаловалась Ангелине:

– Этот солдат слишком дик! Он видит во мне la espionne[14].Но, ma foi, il voit le diable on n’existe pas![15]

Ангелина искренне любила мадам Жизель, но ей нетрудно былопонять Меркурия, который не желал принимать помощь и говорить на одном языке ссоотечественницей врага, опустошавшего его страну.

Возможно, осердясь на Меркурия, «матушка Жиз» сперваоставила свои расспросы, а потом, сказавшись больной, и вовсе исчезла изгоспиталя. Раненые скучали по ее веселым песенкам; черноглазый бородач пенялМеркурию – мол, это его нелюдимость отпугнула ласковую матушку. Меркурийотмалчивался, сосредоточенно глядя в окно. Ангелине чудилось, что онразговаривает искренне только с нею. Лишь она знала о непрестанной внутреннейборьбе, которая терзала Меркурия: христианин в нем не хотел ненавидеть врагов –однако Меркурию казалось, что ни в древней, ни в новой истории не сыщешьпоступков, подобных действиям Наполеона против его Отечества. Он видел нищету,отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небои на себя. Нет, он слишком болезненно воспринимал раны, нанесенные России,чтобы вытерпеть здесь положенное для лечения время.

Ангелина знала, что Меркурий томился по ней, но никому неповерял своей тоски; ходил по ночам в саду один, пугая сонных птиц, а как-тораз она увидела свое имя вырезанным на коре березы. Но предрассудки светатиранствуют меж людьми, и как ни тянулись друг к другу молодой солдат ибаронесса, они все же оставались теми, кем были.

Да и с Ангелиной сделалось нечто диковинное. ОставайсяМеркурий распростертым на предсмертном одре, она, быть может, и полюбила бы еготой нежной, заботливой, сестринской любовью, которая ему вовсе была не нужна.Однако видеть страсть в его взоре, слышать стук его сердца и дрожь голоса –нет, это почему-то вдруг стало ей немило. Два месяца войны изменили ее. Теперьнекогда неуверенная, слабая девочка духовно окрепла, сердце ее исполнилосьсурового, терпеливого спокойствия, и если она прежде мечтала только о вниманиисо стороны неведомого сильного существа – мужчины, то за время работы вгоспитале она слишком много видела слабых мужчин, чтобы по-прежнему бытьготовой подчинить всю себя их прихотям. Меркурий уж очень долго от нее зависел,чтобы она отважилась теперь зависеть от него. Суровое смирение было ей чуждо:вся ее натура выказала себя в тот жаркий полдень на волжском берегу! Тихое,ровное свечение самоотверженного сердца? Нет, только не это! Вот так ислучилось, что Меркурий сделался ей как бы братом, хотя мог стать... Бог весть,кем мог бы он стать! Но судьба распорядилась иначе.

* * *

Как-то раз в госпитале появился незнакомец. Это былневысокий сухощавый капитан-артиллерист с суровыми чертами неулыбчивого лица ицепким взглядом. Никаких особенных знаков отличия и наград на его мундире небыло, однако стоило ему присесть на топчан какого-нибудь раненого и сказатьнесколько слов своим тихим, скрипучим голосом, как тот, казалось, готов былвскочить и с беспрекословной готовностью исполнить всякое слово неведомогокапитана.

Нанси Филиппова однажды попыталась сделать капитану выговорза то, что, дескать, тревожит он слабых и немощных, однако тот, взглянув на неес видимой скукою, обронил, почти не разжимая губ:

– На войне, мадам, каждый делает свое дело, и не след мешатьисполнять мне мой долг!