Алмазный мой венец - Валентин Катаев

Следующим за Мыльниковым в Харитоньевский выходил Машковпереулрк. Здесь в высоком, многоквартирном, богатом доме, предреволюционной постройкив несколько скандинавском стиле, что было тогда модно, в барских апартаментахЕкатерины Павловны Пешковой, жены Максима Горького, в самый разгар гражданскойвойны, отвлекшись на часок от своих дел, Ленин слушал «Аппассионату» Бетховена,опустив голову на руку и полузакрыв узкие глаза – весь отдавшийся во властьмузыки, тревожившей и вместе с тем усыплявшей воображение.

Вероятно, очень много выпало из моей памяти.

Запомнилось, как однажды по Харитоньевскому переулку ехалстаромодно высокий открытый автомобиль и на заднем сиденье среди каких-тополувоенных заметно возвышалась худая фигура Максима Горького, с любопытствомпосматривавшего вокруг. Он был в своей общеизвестной шляпе. Из его пшеничныхсолдатских усов над бритым подбородком торчал мундштук с дымящейся египетскойсигареткой.

Великий пролетарский писатель только что вернулся на родинупосле долгого пребывания в Сорренто и, пережив волнение и восторг всенароднойвстречи на площади Белорусско-Балтийского вокзала, уже став национальным героем,ехал к себе домой, на старую квартиру в Машков переулок.

Лицо и руки его были оранжевыми от итальянского загара.

Обо многом мог бы еще поведать – и, надеюсь, поведает в этомсочинении – перекресток Мясницкой и Бульварного кольца, по которому, рассыпаяиз-под колес искры, катились провинциальные вагончики трамвая буквы А, впросторечии «Аннушки».

Но лучше всего запомнился мне Телеграфный переулок,выходивший рядом с Наркомпросом на Чистые пруды, которые в ту пору я считал какбы своей вотчиной.

Телеграфный переулок впадал в Кривоколенный. ВКривоколенном, в этом самом изломанном, длиннейшем и нелепейшем переулке вовсей Москве, помещалась редакция первого советского толстого журнала «Краснаяновь», основанного по совету самого Ленина. Туда часто захаживали почти всеписатели тогдашней Москвы.

Захаживал, вернее забегал, также и я.

И вот однажды по дороге в редакцию в Телеграфном переулке яи познакомился с наиболее опасным соперником Командора, широкоизвестным поэтом– буду его называть с маленькой буквы королевичем, – который за несколько летдо этого сам предсказал свою славу:

«Разбуди меня утром рано, засвети в нашей горнице свет.Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт».

Он не ошибся, он стал знаменитым русским поэтом.

Я еще с ним ни разу не встречался. Со всеми знаменитыми яуже познакомился, со многими подружился, с некоторыми сошелся на ты. А скоролевичем – нет. Он был в своей легендарной заграничной поездке вместе спрославленной на весь мир американской балериной-босоножкой, которая была ввосхищении от русской революции и выбегала на сцену московского Большого театрав красной тунике, с развернутым красным знаменем, исполняя под звуки оркестрасвой знаменитый танец «Интернационал». У нее в Москве в особняке на Пречистенкебыла студия молоденьких балерин-босоножек, и ее слава была безгранична. Она какбы олицетворяла собой вторжение советских революционных идей в мир увядающегозападного искусства.

В области балета она была новатором. Луначарский был от неев восторге. Станиславский тоже.

Бурный роман королевича с великой американкой на фонепуританизма первых лет революции воспринимался в московском обществе какскандал, что усугубилось разницей лет между молодым королевичем и босоножкойбальзаковского возраста. В своем молодом мире московской богемы онавоспринималась чуть ли не как старуха. Между тем люди, ее знавшие, говорили,что она была необыкновенно хороша и выглядела гораздо моложе своих лет, слегкапо-англосакски курносенькая, с пышными волосами, божественно сложенная.

Так или иначе, она влюбила в себя рязанского поэта, сама внего влюбилась без памяти, и они улетели за границу из Москвы на дюралевом«юнкерсе» немецкой фирмы «Люфтганза». Потом они совершили турне по Европе иАмерике.

Один из больших остряков того времени пустил по этому поводуэпиграмму, написанную в нарочито архаической форме александрийскогошестистопника:

«Такого-то куда вознес аэроплан? В Афины древние, кразвалинам Дункан».

Это было забавно, но несправедливо. Она была далеко неразвалина, а еще хоть куда!

Изредка доносились слухи о скандалах, которые время отвремени учинял русский поэт в Париже, Берлине, Нью-Йорке, о публичных драках сэксцентричной американкой, что создало на западе громадную рекламу бесшабашномукрестьянскому сыну, рубахе-парню, красавцу и драчуну с загадочной славянскойдушой.

Можно себе представить, до каких размеров вырастали этислухи в Москве, еще с грибоедовских времен сохранившей славу первой сплетницыматушки России.

Но вот королевич окончательно разодрался со своей босоножкойи в один прекрасный день снова появился в Москве – «как денди лондонский,одет».

Все во мне вздрогнуло: это он!

А рядом с ним шел очень маленький, ростом с мальчика, смаленьким носиком, с крупными передними зубами, по-детски выступающими изулыбающихся губ, с добрыми, умными, немного лукавыми, лучистыми глазами молодойчеловек. Он был в скромном москвошвеевском костюме, впрочем при галстуке,простоватый на вид, да себе на уме. Так называемый человек из народа, с которымя уже был хорошо знаком и которого сердечно любил за мягкий характер и чудныестихи раннего революционного периода, истинно пролетарские, без подделки;поэзия чистой воды: яркая, весенняя, как бы вечно первомайская.

«Мой отец простой водопроводчик, ну а мне судьба сулилапеть. Мой отец над сетью труб хлопочет, я стихов вызваниваю сеть».

Вот как писал этот поэт – сын водопроводчика из Немецкойслободы:

«Живей, рубанок, шибче шаркай, шушукай, пой за верстаком,чеши тесину сталью жаркой, стальным и жарким гребешком… И вот сегодня шумсвиванья, и ты, кудрявясь второпях, взвиваешь теплые воспоминанья о техвозлюбленных кудрях»…

Как видите, он уже не только был искушен в ассонансах,внутренних рифмах, звуковых повторах, но и позволял себе разбиватьчетырехстопный ямб инородной строчкой, что показывало его знакомство не толькос обязательным Пушкиным, но также с Тютчевым и даже Андреем Белым.

Окинувши нас обоих лучезарным взглядом, он не без некоторойторжественности сказал:

– Познакомьтесь.