Коллонтай. Валькирия и блудница революции - Борис Соколов

Тут лидер шведских левых социал-демократов Цет Хеглунд пригласил Александру принять участие в первомайских торжествах. Плохо было только то, что лекции шведской аудитории пришлось слушать в переводе. Шведского языка на таком уровне, чтобы произносить речь, Коллонтай тогда еще не знала. "Ничего не получается, — вспоминала она. — Не могу зажечь. Если бы говорила по-шведски, зажгла бы обязательно. А так не выходит…" И принялась за серьезные занятия шведским языком.

Через несколько лет и Шляпников стал ее раздражать и получил отставку. Мужчина, который при всей непритязательности все-таки требовал минимального ухода и внимания, был обузой. Он мешал ей работать, писать статьи и тезисы лекций. Имение давало все меньше денег. Правда, до этого по ее меркам было еще далеко.

После отъезда мужа Александра отправилась в Берлин. "С тобой хоть на край света", — воскликнул Шляпников, услышав о ее решении. "Но только на такой край, где у нас есть общее дело, где мы сможем бороться за интересы рабочих".

Секс Александре Михайловне уже приелся. Она признавалась: "…Меня прямо пугает мысль о физической близости. Старость, что ли? Но мне просто тяжела эта обязанность жены. Я так радуюсь своей постели, одиночеству, покою… Если бы он мог жить тут как товарищ!.. Но не супружество! Это тяжело". Чтобы избавиться от назойливого Шляпникова, Александра решила поехать с сыном Мишей в Америку.

Шляпников предложил отправиться "всей семьей". Коллонтай его одернула: "Я хочу побыть с сыном, я так давно его не видела". Но Шляпников не отступал, купил билет на тот же рейс, но Коллонтай поменяла свои билеты на более ранний. "Так надо. Когда-нибудь ты поймешь мои материнские чувства. Если хочешь, приезжай. Но потом" — такую записку она написала Шляпникову перед отъездом.

Ранней весной 1913 года Коллонтай и Шляпников на несколько дней поселились вместе в цюрихском отеле Habis Royal. Александр работал над статьей о профсоюзном движении, Шура готовилась к лекциям на любимую тему — о том, как положение матери и жены мешает женщине целиком отдать себя борьбе за победу пролетариата. Долго быть вместе Коллонтай не удавалось ни с одним из мужей или любовником. Партийные дела заставляли много путешествовать по Европе.

Весной 1913 года она писала из Цюриха сыну: "Мой дорогой Хохленыш! Часто думаю о тебе, а писать совсем некогда… Хохлинька! Отчего это в письмах никогда не можешь говорить тепло и хорошо? И хочется с тобою поговорить просто, а как-то пишешь все не о том! Ведь я тебя очень люблю, мой Хохленыш! Очень!!! Успех у меня всюду большой. Ну, целую мордочку моего Хохлиньки!"

15 июня 1913 года Шляпников писал ей из Лондона: "Я не хотел расставаться с гобой потому, что еще очень люблю тебя, и потому, что хочу сохранить в тебе друга. Я не хочу убивать в себе ото красивое чувство и не могу видеть и чувствовать, что ты убиваешь теперь эту любовь ко мне только в угоду предвзятой идее "на условии соединить любовь и дело". Какой же ложью звучат теперь эти слова и что должен думать я! О, какой цинизм! Любящий тебя Санька".

После его отъезда в Париж в Лондон прибыла Коллонтай — писать книгу о проблемах материнства и детства. Для этого надо было поработать в библиотеке Британского музея.

Новый либеральный русский еженедельник "Голос современника", в котором Шадурская начала работать, отправил ее своим специальным корреспондентом в Европу. Но из Брюсселя, где была ее первая остановка, Зоя уже не вернулась.

Германское издательство решило издать на немецком нашумевшую книгу Коллонтай "По рабочей Европе", и тяготевшая к социал-демократам писательница Э. Федери согласилась вместе с автором работать над переводом. Квартирка, которую Коллонтай сняла в Берлине, позволяла ей поселиться вместе с Зоей.

В феврале 1914 года Коллонтай писала сыну из Берлина: "Дорогой мой мальчик, тяжело думается о тебе, о папочке эти дни… Хочу теперь ускорить свой переезд в Россию. Мне кажется, что надо быть ближе к тебе, надо быть там, чтобы помочь тебе вести жизнь. Ведь я знаю, как твое сердце болит за папу и как ты живо воспринимаешь все его неудачи и невзгоды… Хохлинька, дорогой мой! Напиши мне про все дела папины и про все, что знаешь, невольно мучаюсь за всех вас. И так, так больно за папочку! Но верь, что если у него есть враги, то есть и друзья, которые и ценят, и уважают его. И ведь враги-то у папы потому, что кругом старый бюрократический мир с его глубокой порчей. Папина честность и благородство им бельмо на глазу…"

Сын уже вырос, а мать за свою жизнь видел считаные недели. Строго говоря, Коллонтай не находилась в розыске, и формальных причин для возвращения в Россию у нее не было. Но начавшаяся мировая война исключила ее скорое возвращение на родину. Наоборот, незадолго до ее начала Миша приехал к ней. А вскоре после того, как разразилась война, публичные антивоенные выступления и статьи Коллонтай сделали ее в России персоной нон грата.

После начала Первой мировой войны Коллонтай отошла от меньшевиков и правого крыла европейской социал-демократии, поддержавшего войну. Осуждение империалистического характера войны и желание поражения "своему" правительству сблизило Коллонтай с большевиками, к которым она окончательно присоединилась в 1915 году. За активную антивоенную пропаганду, в частности, за публикацию антивоенной статьи в одном из шведских журналов в ноябре 1914 года, она была арестована шведской полицией, доставлена в крепость Мальме и выслана из страны по личному указу короля Густава V. Поселившись в Копенгагене, Коллонтай наладила тесную связь с Лениным и выполняла его поручения.

Мировая война застала Коллонтай с Мишей в Германии. Они вместе отдыхали в это лето в курортном городке Кольгруб в австрийском Тироле. 31 июля они вернулись в Берлин, а на следующий день, 1 августа, Германия объявила войну России. Их арестовали как российских подданных, но через два дня ее выпустили, так как она была врагом того режима, с которым Германия вступила в войну. С трудом удалось вызволить Мишу, мотивируя это тем, что он не достиг еще призывного возраста и не подлежал интернированию. Помог Карл Либкнехт как депутат рейхстага, убедивший полицейских, что русская социал-демократка не может быть царским шпионом. Они выехали в Данию. Еще из Берлина Шура дала знать Щепкиной-Куперник: "Только что вырвалась из немецкого плена. Пришлось пережить много ужасов и тяжелого. Даже не верю, не верю, что вырвалась…" Перед тем как отправиться на вокзал, Коллонтай записала в дневнике: "Солнечное, но уже осеннее утро. Желтеют мои любимые каштаны под окном. А небо высокое, осенне-чистой синевы . Через два часа поезд увезет нас из Берлина, из Германии. Гляжу из окна. Прощаюсь не только с целой законченной полосой собственной жизни, но с чем-то большим, много большим. Более важным . С отрезком истории, с эпохой, которая отошла навеки в область летописи .

После войны мир будет иным. Каким?.. Глаза мои отрываются от прошлого без слез. Гляжу вперед. В будущее…"

Тогда же она написала Зое, признаваясь, что датская столица ее совсем не радует: "Как странно, мы оба попали сейчас в города, которые больше всего не любим: ты — в Париж, я — в Копенгаген. Я не люблю Копенгаген, его мокрую, нудную, тоскливую погоду, гаденькие, грязненькие дешевые пансионы ". Однако отсюда ей удалось отправить сына пароходом в Россию и установить письменный контакт с Лениным. Мысль о раскате русской демократии в такой критический момент угнетала ее. Она все еще призывала Ленина к объединению, но "пролетарский вождь" оставался верен себе.