Скоро пойдет снег - Джессика Ау

замечала ли она, насколько эти двое сосредоточены друг на друге? Даже когда они покупали ей сладости или билет в кино, нельзя же было не заметить, что ни кино, ни сладости не занимают этих двоих, да они вообще ни на что не смотрят, кроме самих себя. Они счастливы, когда говорят друг другу что-то смешное? «Наблюдала ли она за всем этим, – думала я, – видела ли в их отношениях то же, что ждет в будущем и ее?»

Дядя увлекался фотографией. Однажды на остатки зарплаты он купил подержанный фотоаппарат и часто фотографировал маму вместе с его подругой. Так и случилось, что единственной памятью об их отношениях остались фотографии его девушки и моей мамы вместе. Она говорила, что где-то у нее лежат фотографии, сделанные в парке у фонтана, моя мама стоит на бортике, а девушка сидит рядом с ней в длинной юбке и улыбается. Вода за ними выглядит как серебряная тарелка. В то время мама, конечно, думала, что девушка брата почти взрослая и кажется довольно искушенной. Она всегда была в белых школьных носках по щиколотку, книги перевязаны широкой цветной лентой. Наверное, она была красива, с бледным лицом, модным в те времена; волосы собраны в хвост, скрепленный резинкой, украшенной двумя крупными бусинами. К моей маме она всегда относилась по-доброму, называла ее младшей сестричкой, а однажды даже шепнула на ухо, что после окончания учебного года они собираются сбежать.

Само собой, несмотря на все предосторожности, о романе знали все. Девушка рассказала подругам в школе, да и хозяин магазина, где работал дядя, не раз замечал, как она ждет своего парня у дверей. Соседи и друзья видели, как они вместе ехали на велосипедах в сторону залива, как лакомились западной едой в местной забегаловке. Конечно, их отношения для всех были секретом полишинеля.

Однажды мой дядя ждал подругу на обычном месте возле школы, но девочка не пришла. В конце концов он нашел одну из ее одноклассниц и узнал, что в тот день в школу она вообще не приходила. Тогда он набрался смелости и отправился к ней домой. Позвонил, но никто не вышел. Он обошел дом, залез на дерево, заглянул в окна и увидел, что комнаты пусты. Тогда дядя вернулся к воротам, сел и стал ждать. Больше он ничего не мог придумать. В конце концов экономка сжалилась над ним, вышла и сказала, что семья уехала в Америку и возвращаться не собирается. Она уже повернулась, чтобы уйти в дом, но остановилась на пороге, подумала и сказала, что не уверена, стоит ли говорить парню вот что. Перед отъездом девушка просила экономку передать дяде, чтобы он обязательно дождался ее. Однажды она вернется. Дальше мама рассказывала, что дядя был не только беден и необразован, он еще с детства страдал от сердечного заболевания. Врачи предрекали ему скорую смерть. Они ошиблись. Но все же в те дни здоровье не позволило бы ему лететь в Америку, даже если бы он знал, куда именно лететь, даже если бы нашел деньги на билет. Ну и что ему было делать? Только поблагодарить экономку и пойти домой. Он продолжал работать, заботился о здоровье и в конце концов, скопив денег, купил однокомнатную квартиру недалеко от бывшего дома девушки; теперь там жила какая-то другая семья. Проходя мимо, дядя иногда видел их. Так, довольно часто меняя работу, он в итоге оказался в газете. Там его ценили, даже предложили перебраться в другой город, на должность повыше, но он отказался. Птиц он больше не продавал, но дома у него всегда жила канарейка. Когда приходила пора менять ее на другую (птицы живут недолго), дядя, бывало, обходил все рынки в городе, чтобы найти подходящую. Он так и не женился. Однажды он получил письмо из-за границы, в бледно-голубом международном конверте с красной и синей рамкой. Внутри аккуратным и твердым почерком описывалась целая жизнь, начиная с прибытия в новую страну, новая школа, тоска по дому, поначалу острая, но потом постепенно убывающая, университет, неожиданная любовь, работа, брак и дети. Бывшая его подруга, а теперь степенная женщина и мать семейства через цепочку общих знакомых отыскала его адрес и надеялась на ответ. Она обещала еще писать, даже звонить, но дядя так и не собрался ответить.

Все мое детство мать рассказывала эту историю, каждый раз по-разному. Впрочем, то же происходило с рассказами о бедности, семье и войне. Однажды, уже взрослой, я показала ей найденные фотографии, вспомнила ее рассказы и снова спросила о дяде. Мать нахмурилась и сказала, что ничего подобного с ее братом никогда не случалось. По новой версии он работал в магазине канцтоваров, совсем рядом с домом, никаких птиц отродясь не продавал, а вот сердечное заболевание, да, было, из-за него-то он так и не женился.

Я спрашивала сестру, но она отмахнулась, заявив, что не может всего помнить. Позже она сказала, что на самом деле рассказы матери походили на телесериал, который она смотрела однажды в старшем классе. А на следующий день она снова позвонила и сказала, что впервые готовила сладкий рисовый пирог, который я, возможно, помню по нашему детству. Рецепт попался ей в каком-то журнале, и она сразу узнала его, хотя много лет не вспоминала о пироге. Состав там обманчиво простой: рисовая мука, вода, немного сахара и немного дрожжей, смешать и готовить на пару, а затем остудить. Она одолжила у нашей матери большую пароварку и приготовила пирог в надежде, что детям запомнится. В конце разговора она опять повторила, что совсем не помнит мамину историю о нашем дяде. Зато помнит, как мама возила ее в Гонконг на похороны деда. Сестре тогда было лет шесть или семь. В гостях ей пришлось спать в незнакомой постели с одеялом, расшитым светло-розовыми хризантемами, и полотенце было такое же. И кто-то, она совершенно не помнит, кто именно, не то троюродный брат, не то свекровь, уступил ей свою комнату. Запомнилось, что в доме было полно незнакомых людей. Они без конца разговаривали, бродили из комнаты в комнату и на кухню, а она чувствовала себя совершенно потерянной. Она не могла понять, кто из них член семьи, а кто посторонний. Но все относились к ней неожиданно ласково, часто предлагали всякие лакомства и пытались говорить с ней на кантонском диалекте, которого она совсем не понимала. И ведь они знали, что не понимает, и все равно продолжали говорить, как будто понимание могло прийти