Радости Рая - Анатолий Ким

Она уже не плакала, она больше никогда не плакала, если занималась с кем-нибудь любовью. Гаргантюа замедленно, как Барышников в прыжке, вытянул вертикально вниз свои восемь башневидных щупалец и провалился в бездну, а мы с Лиз Ричмонд поднялись с кровати, не стали одеваться, так как и подводный отель, и прилегающие пляжи были нудистскими, поднялись из подводного атмосфериума на воздушный уровень жизни, в которой мы оба задались целью искать, определять, описывать и классифицировать ту высшую радость бытия, что ретроградно была определена схоластами и формалистами как райское блаженство.

Мы с Лиз взяли маски, ласты и пошли купаться в маленькую искусственную гавань, отгороженную бетонной стенкой волнолома от диких громадных, похожих на дитенышей цунами, океанических волн, набегавших на окруженную коралловыми рифами атолловую отмель, — но исподволь гаснувших еще на далеких подступах к райской лагуне.

Мы в масках и в ластах с дыхательными трубками легли в воду и поплыли рядом, мгновенно утратив свою телесность и превратившись в два кишащих световыми змейками метафизических фантома. Между нами и Тем, Кто зажигает солнца во Вселенной, ничего не было, и мы оказались перед Ним, хотя лица наши были опущены в воду и тела вытянуты горизонтально. Под нами разворачивался шикарный подводный вернисаж авангардистской живописи, на котором все представленные картины были совершенны — все до одной. Гармония линий и цвета в каждом отдельном случае была полной, будь то живопись на рыбе Simplizitas, на морских бабочках, на медузах венецианских, полосатых китайцах, написанных в одно касание акварельной кисти. Автор всех этих неисчислимых шедевров был Един, и Он предстал перед нами во всей красе, силе и художнической славе.

Мы с Элизабет Ричмонд плыли по лагуне, выставив над гладким бирюзовым зеркалом атолла свои белые голые зады и лохматые затылки, над которыми торчали сипящие от наших взволнованных восклицаний дыхательные трубки. Мы восклицали осанну, словно глядя прямо в Лицо Тому, имени которого не было и не могло быть, — мы просили в своих подводных молитвах даровать и нам, двум световым червячкам, той веселой радости, с которою Он взмахивал кистью, раскрашивая каждую рыбу, рыбешечку и рыбину, всех этих чудаков членистоногих, лангустов, крабиков, крабов и крабанов. Он посадил миллион световых бликов на подвижную эластичную тучу из мелких солнечных зайчиков, кружившихся под самым носом змеерылой мурены, у которой в мыслях было что-то недобро-ехидное по отношению ко всему вокруг, что отражало или же испускало свет. Поэтому мурена, высунув из кораллового грота полголовы, всматривалась в нас с Элизабет сквозь световой вихрь крутящихся рыбок, каждую из которых в многотысячной стайке звали по имени Исидоро. И когда сверкающий косяк этих Исидоро пошел мимо моего носа, я заметил, что один из них, похожий на ложку выплеснутой ртути, стреканул возле моих глаз куда-то вверх — и затем сразу вниз, — при этом Исидоро заглянул в мои глаза своим глазом и, клянусь камешком Лео, утерянным в золотом веке, даже дружбански подмигнул мне, намекая на то, что возлежавшая в пещере мурена есть самая настоящая дурра и сучка, которой никогда ни за что не поймать и не съесть ни одного солнечного зайчика Исидоро.

Конечно, Тот, Кто с такой модернистской увлеченностью расписывал ярчайшими водостойкими красками подводный мир живых тварей, был не просто в хорошем расположении духа, но самым натуральным образом находился в творческом хмелю, как был к утру пьян самогонщик Санек, Александр то бишь, что всю ночь варил свое зелье в бревенчатой баньке на задворках своего приусадебного участка. Звали самогонотворителя по-уличному, по-деревенски, Генеральным, между ним и мною никого не стояло, ибо Санек тоже был из рода мудреных прозорливцев. Он по ранней зорьке брел, спотыкаясь о грядки, через огород к своему дому и, от счастья не в силах сдержать сердца, хриплым бараньим голосом запевал песню. А Тот, Кто рисовал на рыбьих боках и на панцире креветки Королевской, войдя в хмельной раж творчества, хватал ведра с разной краской и с размаху обливал из них что ни попадя вокруг: актинии, кораллы, губки, пролетающие мимо реактивных кальмаров и пульсирующие наполовину в этом, наполовину в ином мире призрачных медуз.

Может быть, хмель от собственного творчества и есть та высшая мера радости рая, в поисках которого я прошел столько тысячелетий разных дорог, умирая и рождаясь, — и, наконец, завис над этим пятачком атолловой отмели, в куцей секунде бирюзовой лагуны. Рядом со мной в той же бирюзовой секунде барахтается вниз лицом, закрытым большеглазой маской для подводного плавания, женское существо из прозорливых американок — такая же, как и я, старательница и охотница за всякими сведениями, свидетельствующими о райских радостях земного бытия.

Мы плывем, выдувая в трубочки для дыхания никому не слышные возгласы радости и осанны, адресуемые Тому, Кто так легко и с таким совершенством творит столь прекрасные художественные произведения. Которые к тому же кто-то другой мог использовать для своего пропитания! Наконец-то я увидел, как черно-желто-полосатую рыбку по имени Земфира схватила и в два приема проглотила большая тупоголовая черная рыбина по кличке Чомбе. И хотя при виде того, что полосатка Земфира оказалась все же не декоративным призраком, а подлинным животным подводного мира, и я испытал некоторое научное удовлетворение, — Земфиру мне стало жалко, а черный, неотесанный, как полено, Чомбе с тупыми глазами вызвал во мне чувство потусторонней вражды, вроде космофобии, то есть нелюбви к космическим пришельцам. Этим уродам из других миров не жалко глотать такие прелестные чудо-картинки, как Земфира! Им наплевать на нашу красоту.

У моей научной сотрудницы, плывшей рядом со мной, произошел кровавый, более существенный, чем мой идейный, конфликт с одним из обитателей лагуны. На глаза Элизабет попался небольшой овальный толстячок, похожий на чешуйчатого серого поросенка, стоявший неподвижно в такой же овальной, как и силуэт рыбы, ямке кораллового рифа. Искавшая в окружающем мире во всем соответствия и систематики, а находя их, испытывавшая детскую радость, американка Лиз посчитала неслучайным, что форма тела толстой рыбки и конфигурация ямки, в которой она пряталась, почти совпадают, отчего и казалась рыбка Тимошка вовсе не рыбой, а куском кораллового рифа, а рифовая ямка Нариска, наполненная живой рыбкой, становилась невидимой. Боже праведный! Да может быть, между ними существует симбиоз, меж рыбкой и коралловой ямкой, меж Тимошкой и Нариской, меж живым содержанием и неживой формой! Научный ум Лиз Ричмонд так и рванулся в эту неизвестную сторону, и голая профессорка Гавайского университета, свесив к известковой плите посткораллов здоровенные сиси с бурыми сосками, подплыла к Тимошке с Нариской и накрыла их своим телом, словно кошмарная туча, беременная четырьмя торнадо сразу. Две руки и две зрелые женские груди стали болтаться над головою Тимошки, как инфернальные смерчи, и он, чуть завалившись на бок, уставился одним глазом в глаза Лиз Ричмонд, которые от веселого научного восторга едва не вылезли из орбит под стеклом маски для подводного плавания. Ибо она прочла во взгляде маленькой рыбы осмысленную угрозу предупреждения. Охваченная ироническим умилением, Лиз Ричмонд дружелюбно протянула руку, желая погладить пальцем симпатичную умную рыбку. Однако Тимошке это представилось, наверное, так, что из жуткой тучи потянулась к нему не дружелюбная рука, а зловещий хобот торнадо, чтобы засосать его в себя и выплюнуть далеко за пределами привычного родного рифа. Тимошке этого не хотелось, и он, скособочившись еще круче, открыл рот и недвусмысленно показал белые острые зубы. Лиз Ричмонд не поверила своим глазам, и угрозе не поверила, ей и в ум не шло, чтобы небольшая тропическая рыбка могла скалиться, словно собака. И, протянув пальчик, Лиз притронулась к голове Тимошки, а он молниеносно цапнул за этот пальчик.