Дочь Клеопатры - Мишель Моран

— Да. Он и меня посадил в седло, как только я научился ходить.

— Говорили, Антоний устраивал скачки чуть ли не семь дней в неделю. Это правда?

Александр ухмыльнулся.

— Правда. Скачки нравились ему больше всего на свете.

— Больше собственного царства, — добавил Цезарь, и брат болезненно вздрогнул. — Ну а твоя сестра? Отец и ее научил кататься верхом?

— Нет, — произнес он уже безрадостным тоном. — Она рисует.

Октавиан нахмурился.

— Разные здания, храмы, — пояснил мой брат.

— Покажи мне какой-нибудь из рисунков.

Александр вернулся в каюту, и я рассерженно замотала головой, прошипев:

— Никогда! Ты что, не слышал? Он думает, наш отец промотал свое царство.

— А разве папа любил что-нибудь больше вина и скачек?

Я вспомнила его предсмертную просьбу — и молча откинулась на подушки.

— Мне приказали, Селена. Что, если это проверка? Пожалуйста. Покажи ему вид на Александрию. Тот, который ты рисовала из храма Сераписа.

Птолемей посмотрел на меня большими голубыми глазами, полагая, что я попрошу свой альбом.

— Селена, — тревожно шепнул Александр. — Они ждут.

Это была правда. Мужчины следили за нами сквозь листья посаженных в глиняные горшки пальм, но, к счастью, не могли слышать нашей приглушенной перепалки.

— Ладно, подай альбом.

Птолемей переполз через всю кровать и бережно, словно редкое сокровище, передал мне рисунки в кожаном переплете, на котором Хармион золотыми чернилами вывела аккуратную надпись. Дочь знаменитого в Египте архитектора, она с юных лет усвоила две науки — умение ценить красоту зданий и восхитительный почерк, без которого зодчему не обойтись. От нее обе эти страсти передались и мне.

— Скорее! — взмолился брат.

Я отыскала и развернула неподшитый рисунок, изображавший Александрию с ее дорогами, храмами, дворцами, раскинувшуюся подобно крыльям белой цапли у мыса Лохий. Хармион привила мне любовь к мелким подробностям; внимательный глаз мог различить даже клочья пены у Маяка и застывшие лица мраморных кариатид, окаймлявших Канопскую дорогу.

Выхватив у меня пергамент, брат поспешил на залитый солнцем внутренний двор. Агриппа взглянул на рисунок, передал его Юбе, тот — Цезарю; все помолчали. Октавиан сдвинул на затылок широкополую соломенную шляпу, чтобы лучше видеть.

— Это твоя сестра сделала?

— Да, в девять лет, из храма Сераписа.

Цезарь провел по рисунку пальцем, и я, даже не заглядывая через плечо, могла сказать, что он видит перед собой. Сначала в глаза бросался четвероугольный Маяк, увенчанный бронзовыми изваяниями морского бога Тритона. Потом, конечно, гигантская статуя Гелиоса, копия колосса Родосского, между ногами которого располагался Гептастадион. Дальше — Мусейон и высокие обелиски, привезенные из Асуана, театр, публичные сады и дюжина храмов, посвященных нашим божествам.

— У твоей сестры настоящий талант. Можно, я это оставлю себе?

— Нет! — придушенно вырвалось у меня.

Мужчины обернулись, и Александр торопливо вставил:

— Она говорила с братиком. Да, разумеется, можно.

От возбуждения мои ногти впились в ладони — привычка, также усвоенная от Хармион, — и Птолемей спросил:

— Что случилось?

— Брат раздает мои вещи.

Его личико недоуменно сморщилось.

— Мы и так раздали все, что было во дворце.

— Нет, — возразила я, еле сдерживая гнев. — Сокровища у нас отобрали. Теперь Октавиану понадобилось еще и это.

Когда Александр вернулся, я не могла даже смотреть на него.

— Что на тебя нашло? — резко прошипел он, убирая пряди волос, выбившихся из-под жемчужной диадемы. — Помни, мы больше не дома.

— Человек, которому ты сделал подарок, убил твоих родителей!

— Думаешь, победи наш отец, он пощадил бы кого-нибудь? Даже наследников Октавиана?

— Нет у него никаких наследников! Только дочь.

— А если бы были?

— Прекрасно, мы живы! Пока. Только потому, что Октавиану не хочется волочить по улицам Рима смрадные трупы. Погоди до конца триумфа, — предупредила я. — Антилла прикончили у подножия статуи Цезаря. Цезарион обезглавлен. Как по-твоему, что будет с нами?

— Цезарь уже сказал. Тебя выдадут замуж.

— Думаешь, это лучше смерти? Выйти за римлянина?

— Наш отец тоже был из римлян.

— Только по крови, а в остальном — настоящий грек. Вспомни, как он одевался, каким богам поклонялся, на каком языке разговаривал…

— Ну, это не на ратном поле.

Повернувшись, я заметила искры, вспыхнувшие в светло-карих глазах Александра.

— Ты не видела его на стадионе, перед состязаниями колесниц. Или перед началом битвы. Отец изъяснялся на одной лишь латыни.

— Не верю.

— К чему мне лгать? Даже в греческой тоге он оставался римлянином.

Я промолчала, и брат покачал головой.

— Ты очень упряма.

— Зато ты чересчур доверчив, — с упреком сказала я.

— А почему бы нет? Все равно нет выбора!

— Хватит! Хватит! — воскликнул маленький Птолемей, зажав руками уши. — Не надо ругаться!

Октавиан продолжал работать, но Юба немедленно поднял на нас глаза.

— Видишь, что натворила? — Брат покосился через плечо. — Агриппа велел нам сидеть тихо.

— Мы вовсе не ругались, — ласково сказала я Птолемею, откинувшемуся на подушку.

И только теперь заметила красные пятна на побледневшей коже братика. Я прикоснулась тыльной стороной ладони к его щеке.

— У него жар.

Александр пересек каюту и пощупал лоб малыша.

— Может, ему отдохнуть?

И хотя следующие несколько дней Птолемей только и делал, что спал, нездоровый румянец так и не сошел с его щек. Мы с Александром пытались развлечь его тихими играми, но вскоре братик ослабел даже для этого.

— С ним что-то странное, — решила я. — Дело неладно.

— Обыкновенная лихорадка, — отмахнулся Александр. — Однажды он подхватил такую же в Фивах. Побольше питья и отдыха, все как рукой снимет.

Мы принесли малышу свежих фруктов и соков. Ожидая его выздоровления, я рисовала нашу таламегу, а Александр углубился в свитки, которые мама лично выбрала для корабельной библиотеки. Мне было слишком больно даже смотреть на них, и всякий раз, когда брат возвращался в каюту с новыми папирусами, я отворачивалась к стене, лишь бы ненароком не вдохнуть источаемый ими слабый запах жасмина.