Как я была Пинкертоном. Театральный детектив - Фаина Раневская

Проницалов соизволил заметить меня и зачем-то поинтересовался:

– А вы тут курите, да?

Я сделала круглые глаза и сообщила:

– Нет, утреннюю зарядку делаю.

– Скоро вечер, – уточнил начинающий милиционер.

– Значит, вечернюю.

– Сидите здесь и никуда не уходи́те! И никому ни слова об этом! – Надо отдать должное четкости распоряжений товарища Проницалова. Им бы еще смысл…

Я отчеканила в ответ:

– Не сдвинусь, мамой клянусь!

– Чего? – сделал шаг назад, рванувший в сторону трапа милиционер.

– Идите уж, – махнула я рукой.

Четверть часа я сверху наблюдала за стараниями Проницалова достать багром этот самый шарфик. Дался он ему! Таких голубых газовых шарфиков полно, они у каждой девушки в гардеробе.

Проницалов шарфик достал, а я… Возвращаясь на лавочку, где мне приказано сидеть не шевелясь, в очередной раз зацепилась за железяку у борта. Вот так во всем! Неужели нельзя ее как-то срезать? Не заметят, пока кто-нибудь не разобьет лоб, споткнувшись!

Слегка наклонилась, чтобы оценить, насколько трудно удалить этот крюк, и замерла. Железяка была не одна, удалить их едва ли возможно, но главное – между какими-то загогулинами застрял оторванный каблук. Это была не подметка парусиновой туфли, а деталь качественной, сшитой на заказ обуви, такую могли позволить себе немногие в Москве. В другое время я бы внимания не обратила: мало ли оторванных каблуков даже от дорогих дамских туфель валяется там, где их лишились? Но шарфик и каблук немедленно связались воедино и… Внутри все похолодело.

– Товарищ Проницалов, поднимитесь, пожалуйста, сюда.

Милиционер поднял голову, махнул мне рукой:

– Лучше вы спускайтесь, мы шарфик достали.

– Нет, вы нужны именно здесь. Я кое-что обнаружила.

Следующие полчаса мы имели возможность наблюдать удивительную картину.

Проницалов развил бурную деятельность. Мгновенно вникнув в суть моих мыслей, он принялся изучать палубу. Для начала милиционер строго отмерил границу, которую никому из нас не дозволялось переступать. Потом прополз всю отведенную для осмотра территорию на карачках, собирая малейший мусор. Потом товарищ Проницалов принялся ставить следственный эксперимент.

Он встал там, где нашелся каблук, покрутил ногой, явно соображая, как тот мог оторваться, заглянул вниз. Отошел назад, снова подошел…

Василий вдруг начал делать милиционеру какие-то знаки, которые тот упорно не замечал, будучи увлечен работой мысли. Я оценила толковость начинающего стража порядка, он мыслил правильно. Я сама представила такую же картину: женская фигура у самых поручней, ветер срывает с шеи шарфик, который улетает, она перегибается, пытаясь поймать.

Поручни не так низки, чтобы через них перевалиться, не имея рост Гваделупова или самого Проницалова, значит, ей помогли. Чья-то недобрая рука подтолкнула. Но тогда должен быть слышен всплеск и вообще звук падения?

Обдумать это не успела, Свистулькин потерял надежду быть замеченным милиционером визуально и подал голос:

– Вась… слышь? Товарищ Проницалов, я чего сказать хочу…

Тот не отозвался даже на товарища Проницалова. Я окликнула громче:

– Товарищ Проницалов, у свидетеля есть показания.

– У какого свидетеля? – наконец отреагировал Проницалов.

– Вот! – я ткнула пальцем в нетерпеливо топтавшегося на месте Свистулькина.

– Чего тебе?

Тот, не смея переступить определенную милицией черту, делал знаки, чтобы Проницалов подошел ближе.

– Я чего слышал-то… Вроде как баба, то есть женщина, смеялась сначала, а потом вскрикнула, и эта… плеснуло что.

– Когда?

– Дак ночью же.

– Где?

– Тута.

Может, Василий и имел идеальный музыкальный слух, но сообразительностью и прочим явно не страдал.

– А ты как тут оказался?! – почти возопил Проницалов, словно подслушав мои мысли.

– А я это… Меня на палубе ночевать оставили. На скамейке внизу спал. Вот и слышал.

– Ты почему раньше ничего не сказал?!

– Дак это… не спрашивали.

– Повтори еще раз, и толково.

– Ага. Я, значит, это… ну, я спать улегся там внизу. Почти заснул, потом слышу, вроде это… наверху, то есть тута, смеется кто. Ну, я чего… мне чего… я и повернулся на другой бок. Потом вроде вскрик и плеск.

– Сильный?

– Кто?

– Всплеск громкий? Ну, что упало-то?!

– Не знаю. Тут пароход загудел сначала встречный, потом наш откликнулся, я не слышал.

– А потом?

– Потом тихо было. Я заснул.

– Не посмотрев за борт?! Там же человек!

– Какой? – перепугался Свистулькин.

– Ты же сказал, что кто-то упал.

– Я посмотрел. Не было там никого.

Отчаявшись добиться от земляка толкового рассказа, Проницалов еще раз внимательно осмотрел место происшествия, вернее, преступления. Ничего нового. Забыв о том, что новенькая форма может помяться или испачкаться, он проявил недюжинное служебное рвение и лично облазил весь пароход от трубы до ямы с углем. Итогом явилось заявление:

– Вы правы, товарищ Раевская, труп действительно за левым бортом.

Честно говоря, от этой нечаянной проницательности мне стало не по себе. Новые улики не обнаружились, но прежние однозначно складывались в версию: чье-то тело перекинули через поручни вниз с верхней палубы! Тело женское, именно ему принадлежали шарфик и сломанный каблук.

Но после той ночи единственной, кого не хватало среди пассажиров «Володарского», была Любовь Петровна!

Вывод напрашивался один, причем самый страшный: Любовь Петровну Павлинову утопили!

Оставалось найти труп.

Столько глупостей в жизни совершается из-за непонимания.

Осознав, что спрятать даже расчлененный труп Примы на пароходе просто невозможно, не задействовав для этого половину экипажа, Проницалов наконец сообразил, что искать надо на дне, но не там, где мы уже находились, а подле Тарасюков. Он связался со своим начальником, вернувшимся от тещи из деревни, и изложил ситуацию. Нам Проницалов сообщил, что возле Тарасюков тело начали искать с баграми.

Представив себе эту жуткую картину – раздувшееся тело утопленницы, да еще и поврежденное баграми, – я содрогнулась. Однако возражать было нечего.