Праведный палач - Джоэл Харрингтон

К счастью для Шмидтов, эти неуклюжие попытки с помощью закона обособить маргиналов и помешать их продвижению в обществе, никак не отразились на повседневной жизни и служили не более чем успокоительным для недовольных ремесленников. Например, вопреки современным представлениям, Генрих Шмидт, а позже и его сын не были обязаны носить стандартную униформу даже на работе, а уж тем более вне службы, и нет абсолютно никаких свидетельств существования стереотипной черной маски – плода воображения романтиков XIX века. Некоторые города требовали от своих палачей облачаться в ярко-красный, желтый или зеленый плащ, носить полосатую рубашку или характерный головной убор[48]. Однако на иллюстрациях второй половины XVI века палачи всегда хорошо одеты, иногда даже с налетом щегольства. Короче говоря, они одевались так же, как и любой другой бюргер среднего класса, и в этом тоже была проблема для мастеров, озабоченных своим статусом.

Нюрнбергская хроника изображает казнь Францем Шмидтом Анны Пайхельштайнин 7 июля 1584 года, возможно запечатленную очевидцем. В оригинале палач изображен в необычной – и визуально эффектной – комбинации розовых чулок, светло-голубых штанов с розовым гульфиком, кожаной безрукавки-колета поверх синего дублета и рубашки с белым воротничком; функция колета – хотя бы немного защитить от кровавых брызг (1616 г.)

Постановления не имели реальной силы, однако и не вносили конкретики в общественное положение Шмидта, слегка улучшившееся в Бамберге с его оживленной городской жизнью. Личная честь, основанная как на социальном положении, так и на репутации, оставалась самым ценным и хрупким товаром. Во времена Генриха Шмидта словесные оскорбления в чей-либо адрес – «мошенник» или «вор» в отношении мужчины, «шлюха» или «ведьма» в отношении женщины – часто приводили к дракам или даже убийствам среди людей любого статуса. «Палач, сын шлюхи» было обычным ругательством, о чем сообщают нам даже пьесы Шекспира, а фраза «это достойно виселицы» – самым лаконичным способом выразить недовольство. Шмидтам напоминали об их низком положении на каждом празднестве, публичном шествии или во время прочих общественных мероприятий, где ярко подчеркивалась социальная иерархия, а также выпадение из нее. Как и в любом обществе, сегрегированном по расовому или иному признаку, закон и обычай по-прежнему однозначно запрещали палачам и их семьям посещать многие места и строго ограничивали их возможности в получении образования, работы и жилища – положение, которое сохранится еще на многие поколения.

Клеймо позора, стоявшее на профессии Генриха Шмидта, могло вызывать непредсказуемые реакции, что создавало хрупкую и непрочную социальную атмосферу между членами его семьи и их соседями в Бамберге. Как и другие невнятные социальные концепты – вспомним хотя бы знаменитый американский «средний класс», – понятие «порочности» палача интерпретировалось разными людьми и общинами по-разному: когда избирательно, а когда и вовсе злонамеренно. Прибывший из Любека купец мог быть шокирован тем фактом, что аугсбургский палач не только жил в центре города, но еще и регулярно принимал в своем доме благородных людей, разделяя с ними трапезу. В другом городе, напротив, могло быть сочтено достойным сожаления, но ничуть не удивительным, что жена некоего палача умерла при родах лишь потому, что повитуха отказалась войти в ее дом. Случалось и так, что всеми уважаемый палач мог иметь «очень много друзей в округе» и все же после его смерти ни одна живая душа не соглашалась нести гроб на похоронах[49].

Генрих Шмидт прекрасно понимал, что ни статус хорошо оплачиваемого государственного чиновника, ни образ жизни добропорядочного горожанина, ни его личная репутация честного человека не гарантировали положительного отношения к его семье или безопасного будущего для нее. Социальное унижение в разной форме оставалось повседневным опытом, постоянно напоминающим о его позоре. Современники считали такое тяжкое положение дел непреложным жизненным фактом. Но для Майстера Генриха и его столь же решительного сына позорное ремесло, которым оба вынуждены были заниматься, само сулило возможность восстановления семейного статуса.

Момент и удача имеют значение для всякого личного успеха. Францу Шмидту посчастливилось – его зрелость совпала со временем, которое историки теперь называют «золотым веком палачей». Подобное стечение обстоятельств было кульминацией очень долгих и глубоких изменений в германском уголовном праве, которые происходили как минимум в течение двух веков. Со времен Римской империи германские народы относились к большинству преступлений как к частным конфликтам, которые должны разрешаться при помощи финансовой компенсации (вергельда) или традиционного наказания, такого как отсечение конечности или изгнание. Государственные должностные лица, число которых было незначительным вплоть до позднего Средневековья, обычно играли роль арбитра, обеспечивая последовательность процедуры, но оставляя право на возбуждение дела, судебное разбирательство и вынесение приговора старейшинам или местным присяжным. Основная цель при такой отстраненной позиции состояла в том, чтобы остановить кровную месть и непрекращающееся насилие, а вовсе не наказать всех злоумышленников, что было бы одновременно чуждой и неосуществимой задачей для чиновников. Обычно родственнику жертвы убийства позволяли самому казнить преступника, в ином случае для санкционированных государством убийств привлекались наемные палачи или судебные приставы, исполнители низшего уровня, получающие разовую оплату за конкретную казнь[50].

Позднесредневековая тенденция к более активному вмешательству правительства в уголовное правосудие основана на двух пересекающихся импульсах. Первым было более широкое и связанное с усилением политических амбиций понимание суверенитета, которое впервые появилось в процветающих городах-государствах, таких как Аугсбург и Нюрнберг. Стремясь обезопасить подконтрольные им области, сделать их привлекательными гаванями для торговли и производства, муниципальные гильдии и правящие знатные роды начали издавать постановления, регулирующие самые разные аспекты поведения, ранее предоставленные обществу. Некоторые из этих правил кажутся странными и даже курьезными с точки зрения современного человека, в частности разнообразные законы против роскоши, якобы оберегавшие общественное спокойствие через запрет некоторых нарядов и танцев. Например, только представители знати могли носить меч или меха, а их жены и дочери обладали исключительным правом ношения украшений и тканей определенных расцветок. Что еще важнее, к началу XVI века более 2000 городов и других правовых субъектов в Германии добивались и получали монополию на высшее правосудие, то есть на право судить тяжкие преступления. Большинство из этих местных судов по-прежнему полагались на урегулирование мелких правонарушений в частном порядке, но ревностно охраняли свою привилегию на исполнение казни. Самосуд – будь то забивание камнями, избиение или повешение – сам по себе стал преследоваться наравне с другими преступлениями, поскольку стихийные действия толпы подрывали основы власти, которую присваивали себе чиновники.