Зачем ты пришла? - Роман Богословский

– Иди, иди. Езжай целоваться, че ты тут ходишь по дому? Давай. Кисочка твоя ждет.

– Лян…

– Пошел отсюда, я говорю. И без Лян.

– Лян, ну пожалуйста… Посмотри, что у меня…

– Чего?! Пошел отсюда, я сказала. Бегом целоваться. И еще пять баклажек с собой возьми. Денег дать?

Я стал обнимать тебя, но получил локтем в грудь и кулаком в ухо. Я получал и получал, пока не стянул с тебя треники, оставив лишь в розовых трусах.

Все, что у меня было в джинсах, готово было вырваться и лететь, пробив стену, словно твердая кожаная пуля. Ты еще не знала: у тебя не было ни одного шанса на отказ.

– Лян, ну иди сюда… Скорее… Я же пошутил про поцелуи… Просто я отдыхал…

– Ты отдыхал?! От чего?! Ты неделю на работе не был! Ты посмотри на себя в зеркало! Хотя нет, не смотри. Зеркало треснет от такой красоты! Иди, я сказала. И целуйся со своей киской. Или с ее киской. С кем хочешь.

Я попытался схватить тебя и повалить на пол, но получил обжигающий укус в плечо, отпрыгнул, стиснул зубы. Твой укус породил ошеломляющую мысль:

– Лян, давай за деньги, Лян… Хороший выход. Трахнуть свою женщину за деньги.

– Ты не просто дебил… Ты проститутку решил из меня сделать…

– Ляночка, давай за деньги. Говорю тебе. Это хорошо будет, – я уже не мог отказаться, я не мог пойти назад, меня трясло, из меня почти уже лилось.

Я бегал за тобой по квартире. Грубо брал за руки, за ноги, тянул за розовые трусы. Ты спросила, сколько там у меня осталось. Спросила с вызовом, с нервами, но спросила! Ты позволила этой мысли хоть на секунду, но овладеть тобой. Я сказал, что дам две тысячи:

– Я все равно сейчас быстро. Похмельный секс – он такой…

Ты рассмеялась, развалилась в кресле, демонстрируя розовые трусы, словно пьяный порочный манекен в магазине женского белья. Ты сказала, что за две тысячи даже майку не снимешь. Я предложил три. Три тысячи за короткий похмельный секс. Я напомнил, что пять баклажек стоят гораздо дешевле… Зря я это сделал. Ты встрепенулась, вся как-то выгнулась, нехорошо дернула носом.

Розовые трусы манили.

Ты презрительно растягивала слова:

– Меньше двадцатки – не дам. Можешь бежать к своей киске, там все бесплатно. Зачем тебе я? Вперед. Шуруй.

Сказал, что даю пять тысяч. Родная и любимая не даст своему мужчине за пять тысяч? Где это слыхано? Это прецедент! Скандал! Шумиха!

Закричал: отдам все, что есть у меня дома, – семь тысяч. Семь тысяч за секс с будущей женой.

Ты молчала. Я повторял и повторял – семь, семь, семь тысяч.

Ты перебила:

– И потом месяц ко мне не подходишь, понял?

– Поня-я-я-я-я-я-я-л-л-л!

– Да убери ты руки! Ручищи тянет свои. Дай в туалет сходить…

Ты не захотела идти со мной в клуб на двух поэтесс – на Белку и Стрелку. Они всегда читали только вдвоем – по очереди и на два голоса.

На самом деле это были две томные длинноножки, с хорошенькими чертами и очертаниями. Никто не знал, хороши ли их стихи. До таких мыслей и разговоров не доходило. Все останавливалось на чертах и очертаниях.

Ты сказала, что не пойдешь на этих двух мандесс, к тому же в зале наверняка накурено, и Бастрыкин пьет литр за литром пиво, а это тебя выводит. Я сказал, что Бастрыкин не пойдет, что у него свидание, но ты не соглашалась все равно, ты краснела и кашляла, рассматривая что-то в подгоревшем омлете. Полотенце-обмотка с головы твоей все время сползало, и ты с раздражением его поправляла.

Я спокойно пил чай и говорил, что схожу один, ничего. Послушаю поэтесс и приду. Ты стала расспрашивать меня, а чего я там не слышал – ведь не Цветаева же с Ахматовой выступают, а всего лишь две мрачные шлюхи, носящие к тому же собачьи клички. Ты вертела омлет туда-сюда, с боку на бок и искренне не могла понять – как это женщины могут взять себе собачьи клички. Тебя не впечатлил мой ответ, что те собаки были героинями. Ты сказала, что и поэзия у них наверняка тоже собачья и в зале одни кобели будут сидеть. Я сделал небольшую ремарку: многие из кобелей будут со своими сучками, дабы не высовывать длинные языки на Белку и Стрелку. То есть я намекнул тебе, что лучше бы тебе пойти со мной. Но ты мяла омлет с ненавистью, будто его приготовили Белка со Стрелкой в четыре руки, читая при этом свои собачьи стихи. И громко дышала. И глаз у тебя стал как у воблы, как всегда в моменты душевной яичницы.

Допил чай и пошел натягивать джинсы, а ты оставила омлет и стала ходить рядом – подбирать несуществующий мусор, поправлять несуществующие складки на одеяле, вытирать несуществующую пыль с подоконника. И смотрела, смотрела стеклянным холодным глазом как-то сбоку, не прямо. Смотрела не на меня, а рядом со мной, как бы чертя невидимую клетку, заворачивая меня в кокон. И ты спрашивала, а нравится ли мне, как Белка и Стрелка двигают ногами во время чтения стихов. Я сказал, что никогда не замечал, двигают ли. Но ты спросила, а нравится ли мне, как они оголяют свои груди в поэтическом экстазе (ты видела фото в соцсетях). Я сказал, что раньше как-то не замечал, но вот сегодня обращу внимание.

Ты убежала в кухню и стала греметь там чем-то железным обо что-то железное. Ты кричала с кухни, что и вообще мы договаривались друг без друга никуда не ходить. Ты говорила все громче, пока не разревелась и не начала кричать, что у меня в соцсетях одни шлюхи, что я вечно общаюсь с ними, что приглашаю их на свидания, что улыбаюсь им, что хожу перед ними, гарцую, что тварь и подонок.

И я, конечно, завелся.

Сам не заметил, как уже орал на тебя, говорил, что тебе пишут стихи какие-то школьные друзья, которые не друзья давно, а пузатые похотливые инженеры. И еще там что-то орал в этом же духе. Ты орала, что я трахаю девочек на концертах «Нижних земель». Я же сказал тебе, что девочки те давно стали мамами. Ты не поверила, выбросила омлет в раковину, туда же швырнула сковородку, повернулась, сорвала тряпку с головы и с наслаждением, с каким-то лисьим облизыванием каждого слова, с поганеньким таким прищуром стала говорить, чтобы я после выступления обязательно попросил себе в подарок трусики Белки и Стрелки. Ты мяукала: скажи им, я вас слушал, Белочка и Стрелочка, и теперь вы просто обязаны отдать мне свои трусики, обе. А ну снимайте прямо тут – и отдавайте. Это будет последним аккордом выступления. И вообще – возьмите за правило – приз после чтения стихов, каждый раз приз! Трусы Белки и Стрелки самому внимательному слушателю! А кто это? Кто самый внимательный, как мы узнаем? Конечно, по овациям зала! Посмотрите, вот сидит мужчинно, он слушал внимательнее всех?! Хлопки, крики, свист. Но нет, недостаточно. Мало. Не видать ему трусов двух собачьих поэтесс. О, смотрите! Какой красавец, какие трицепсы! Он слушал внимательно? Свист, крики, хлопки. Не-е-е-т, это не он. Не дадим ему трусы, огненно-священное кружево наше. А это? Кто это? Боже! Это же сам Сергеев, писатель и музыкант, красавец и умница, дамский любимец, тончайшей организации личность! Он? Может, он слушал внимательнее всех? А? Овации! Крики одобрения! Осклизлые причмокивания! Ну конечно! Конечно! Конечно же! Вот кому мы отдадим свои трусики. Музыку, музыку нам! Самую эротичную, что есть! Ты задыхалась, глотала слова, но продолжала. Я смотрел и слушал открыв рот, словно в театре.