От Ленина до Путина. Россия на ближнем и среднем Востоке - Алексей Васильев

Более гибкая и успешная, чем раньше, политическая практика требовала видоизменения уцелевших мессианских лозунгов, без которых она пока что не могла существовать, отказа от заскорузлых формулировок. Хрущевское руководство достаточно быстро и для того периода успешно нашло новые клише для теоретического и пропагандистского оформления своей политики в «третьем мире»: «некапиталистический путь развития», «революционная демократия», «национальная демократия».

Итак, мир уже не выглядел черно-белым, не был разделен исключительно на «них» и на «нас». Мир приближался к «светлому будущему», но этот путь не обязательно лежал через кровавые войны. Изменилось и соотношение мировых сил «в пользу социализма», появилась возможность предотвратить «агрессивные действия империализма». Формы перехода к социализму могли быть разнообразными, включая мирное развитие революции.

Вряд ли Хрущев ставил под вопрос ленинско-сталинскую идею «общего кризиса капитализма», «научно обоснованного» перехода к «коммунистической формации». «Я в восторге от Нью-Йорка города. Но кепчонку не сдерну с виска. У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока» – Никита Хрущев с полной искренностью мог бы повторить наивные слова Владимира Маяковского. Однако новый советский лидер отверг идею обязательной кровавой бани при «смене формаций». И это было одним из выдающихся новшеств. Когда он говорил американцам: «Мы вас похороним», он имел в виду только социально-политическую, но не военную и не человеческую сторону. От войны как продолжения политики другими средствами в ядерную эпоху он отказывался (хотя, как показала практика, мог блефовать, и по-крупному). Он искренне выступал за мирное сосуществование, но на основе соревнования, в том числе в военно-политической сфере (без развязывания всеобщей ракетно-ядерной войны), с расчетом на победу социализма в лице Советского Союза.

Когда автор этих строк спросил Анатолия Громыко, сына бессменного на протяжении более четверти века руководителя советского внешнеполитического ведомства, какое событие больше всего воздействовало на образ мышления его отца и других советских лидеров, то услышал в ответ: «22 июня 1941 года»34. Подобный же ответ в разных вариантах и с разными акцентами давали все без исключения деятели старшего поколения, формулировавшие или осуществлявшие советскую внешнюю политику. Без понимания этого факта невозможно правильно оценить видение мира советским руководством вплоть до Михаила Горбачева, в том числе и оценку ситуации на Ближнем и Среднем Востоке.

22 июня 1941 года – дата начала самой жестокой, самой истребительной, самой большой по жертвам и разрушениям войны в истории нашей страны. Глубочайшая травма войны определила политическое поведение и внутри страны, и на международной арене последующих двух поколений. «Ах, милый, только б не было войны» – рефрен популярной в России песни означал, что граждане СССР были готовы на все, чтобы избежать войны. Чтобы не было войны, нужно было идти на лишения и жертвы. Чтобы не было войны, нужно было к ней готовиться, стать сильными, и тогда никто не посмеет напасть на СССР.

В Вашингтоне рассматривали ядерное превосходство как важнейший элемент сдерживания СССР; в Москве считали превосходство сухопутных войск и танковых дивизий в Европе, готовых «проутюжить» страны НАТО до Атлантики, средством сдерживания США. Понять друг друга лидеры противостоявших блоков были не в состоянии.

Пожалуй, правы западные политологи, которые писали, что советские лидеры были «одержимы» проблемой безопасности. Американские лидеры не могли их понять – через подобную национальную трагедию американское общество не прошло, ни одна бомба не упала на континентальную часть Америки. Но «одержимые» русские должны были десятилетиями жить в условиях близости американских и английских баз с находившимся на них оружием первого удара. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы увидеть кольцо этих баз вокруг Советского Союза. Для «неодержимых» американских лидеров подобный уровень угрозы был абсолютно неприемлем. Умный, сдержанный, но решительный президент Джон Кеннеди подвел страну к грани ядерной войны, когда Никита Хрущев пошел на авантюру – попытался в 1962 году установить советские ракеты средней дальности на Кубе. С его точки зрения, он показывал американцам «кузькину мать», то есть подвергал их той же угрозе, какой они подвергали Советский Союз. Тогда Хрущев проиграл. Но менее чем через десять лет, нарастив свои арсеналы межконтинентальных ракет, две державы оказались-таки в равном положении, приобрели способность многократного взаимного уничтожения и начали договариваться об ограничении стратегических ядерных вооружений.

(Заметим в скобках: американцы не понимали, что происходит в голове советских руководителей, как и в Москве не понимали американской внешней политики, особенно определяющих ее внутриполитических факторов. Именно поэтому в Москве так высоко оценили ядерный шантаж участников «тройственной агрессии» в 1956 году – об этом ниже. Только после кубинского кризиса и особенно после прихода к власти Р. Никсона, начала переговоров об ограничении стратегических вооружений в 1969 году обе столицы, наконец, стали постепенно разбираться друг в друге. Но разрядка после Никсона под напором «ястребов» в обеих столицах стала постепенно угасать.)

Нас здесь интересует другое. Воздействовала ли психология людей, одержимых безопасностью и «комплексом 22 июня 1941 года», на формирование советской политики на Ближнем и Среднем Востоке? Ответ однозначно утвердительный. На Ближнем и Среднем Востоке были западные военные базы (или появились в Турции в результате ошибочной политики Сталина), нужно было их убрать, а значит – поддерживать тех, кто выступал за их ликвидацию. Напомним, что американские базы находились в Марокко, Ливии, Турции, Пакистане, Саудовской Аравии, а также в Греции, Италии и Испании, английские – в Ираке, Ливии, Египте, Судане, Палестине, Трансиордании, в аравийских владениях, на Кипре. Региональные военные союзы, с точки зрения советских лидеров, представляли собой продолжение НАТО и вероятный плацдарм для действий против СССР, поэтому нужно было их подрывать, поддерживать те силы – пусть националистические, религиозные, антикоммунистические, – которые добивались их роспуска.

По логике Никиты Хрущева, унаследованной от Ленина, помогая странам Ближнего и Среднего Востока завоевывать, а затем укреплять свою независимость, СССР ускорял процесс умирания капиталистического Запада: ведь без источников сырья, рынков сбыта и дешевой рабочей силы Запад не выживет. Таким образом, может быть, четко не сформулированная, но достаточно ясно ощущаемая и подразумеваемая задача состояла в том, чтобы превратить весь регион в группу политически независимых нейтральных государств, не имеющих иностранных войск и баз на своей территории, поддерживающих дружеские экономические, политические и другие отношения с СССР хотя бы на таком уровне, какие существовали с Турцией между двумя мировыми войнами.

Легко заметить, что, хотя лидеры СССР и местные националисты исходили из разных посылок и руководствовались разными стимулами, их политические цели временно совпадали или, по крайней мере, были близки.

Что касается поворота этих стран к социализму, то это было бы желательным венцом политических усилий СССР, но вовсе не стояло в качестве ближайшей задачи. В конце концов, «все человечество двигалось к социализму», должны были в свое время прийти к нему и страны региона. Да и дороговато обходились «страны народной демократии», чтобы расточать скудные ресурсы СССР на новые социалистические страны, если бы таковые появились в районе Ближнего и Среднего Востока.