Дневник плохого года - Джозеф Максвелл Кутзее

На наших глазах разыгрывается драма правителя, Джорджа У. Буша (окажется ли, что Буш всё время был пешкой в чужих руках, в данном случае к делу не относится), который в своей спеси отрицает силу проклятия, направленного на него самого, и силу проклятий в целом; который идет дальше, заявляя, что не может совершить преступление, поскольку является одним из тех, кто пишет законы, дающие определения преступлениям.

А вы с Аланом давно женаты?

Мы не женаты. По-моему, я вам говорила. Мы этому особого значения не придаем. В смысле, нам всё равно, считают нас мужем и женой или не считают; абсолютно всё равно.

стервятники? Родственники, объясняет Алан.

Алан неправ, но я всё равно, просто чтобы знать наверняка, проверила шкафы, и в ванной, и в кухне, да еще комод в спальне. В одинокой обувной коробке оказался только набор для ухода за обувью: плешивые щетки и банка крема, засохшего лет сто назад.

У него должен быть сейф, не отстает Алан. Поищи за картинами на стенах. Я говорю: А может, он хранит деньги в банке, как все нормальные люди. Он ненормальный, говорит Алан. Конечно, говорю я, он не нормальный, не сверхъестественно нормальный, но до какой степени нормальным нужно быть, чтобы хранить деньги в банке? И вообще, с чего ты взял, будто имеешь право красть у него деньги? А Алан: Речь не о воровстве, какое воровство, раз он мертв. В любом случае, если мы не возьмем деньги, желающие найдутся. Я говорю: Так, значит, брать у мертвого — не воровство? Это что-то новенькое. А Алан: Не утомляй, ты понимаешь, что я имею в виду.

Буш-младший и его прислужники гневят богов своими злодеяниями, пытками и попранием прав человеческих, но паче всего — исполненным гордыни заявлением о том, что Буш — выше закона; одно только бесстыдство этого заявления гарантирует кару богов потомкам дома его.

Случай не уникальный даже для нашего времени. Молодые немцы протестуют: На наших руках нет крови, так почему на нас смотрят как на расистов и убийц? Ответ: Потому что вы имеете несчастье быть внуками своих дедов; потому что на вас лежит печать проклятия.

Значит, вы не собираетесь заводить детей?

Наоборот, я совершенно не понимаю, что Алан имеет в виду. Дались ему Senor'овы деньги. Можно подумать, у него своих мало. Но Алана в этом положении дел что-то раздражает, вот как если представить, будто старик — испанский галеон, набитый сокровищами из колоний и тонущий в океане, и всё добро пропадет навсегда, если он, Алан, не нырнет и не спасет его.

Алан поискал его в интернете. Вот как я узнала, что он не из Колумбии, а значит, вовсе не Senor. Родился в Южной Африке в 1934 году, написано в статье. Романист и критик. Потом длинный список званий и дат. О жене ни слова. Я сказала, Белла Сандерс клянется, что он из Южной Америки. Ты точно нашел того, кого надо? Алан кликнул фотографию. Разве это не он?

Проклятие рождается в тот момент, когда человек, облеченный властью, вдруг говорит себе в раздумье: Люди утверждают, что, если я совершу это деяние, я и мой род будем прокляты — так пойду ли я дальше? И сам себе отвечает: Ха! Нет никаких богов, а значит, и проклятий тоже нет.

Нечестивец навлекает проклятие на своих потомков; в ответ потомки проклинают его имя.

Нет. Алан не хочет детей.

Это правда оказался он, хотя сфотографировали его, наверно, давным-давно, когда он был вполне себе, не то что сейчас — кожа да кости.

Могу я сделать замечание? сказала я вчера, когда принесла ему распечатку. Вы, при всем при том, очень хорошо знаете английский, но говорить «радио-ток-шоу» не принято, получается бессмыслица, мы говорим «радиошоу».

Вы сказали «при всем при том»? спросил он. При всем при чем?

При том, что вы не впитали английский с молоком матери.

Язык, впитанный с молоком матери, повторил он. Что это за язык такой?

Это язык, который вы выучили, сидя у матери на коленях, сказала я.

Это мне известно, сказал он. Меня смущает выбранная вами метафора. Неужели я должен был учить язык, сидя на женских коленях? Неужели я должен был высасывать его из женской груди?

Нынешняя истерия по поводу действий сексуального характера с детьми — и не только действий как таковых, но и их художественных изображений в виде так называемой детской порнографии — создает странную иллогичность. Когда тридцать лет назад Стэнли Кубрик экранизировал «Лолиту», он обошел табу — в те дни сравнительно мягкое, — задействовав актрису, о которой было хорошо известно, что она не ребенок, и которую можно было выдать за ребенка не иначе как с трудом. Однако при нынешних настроениях эта уловка не сработала бы: тот факт (факт фиктивный — в этом-то и суть), что вымышленный персонаж является ребенком, перевесил бы тот факт, что образ на экране не является детским. Когда под вопросом секс с несовершеннолетними, закон, за плечом которого маячит общественное мнение, просто не в настроении учитывать столь тонкие различия.

Существует невинный, чисто дружески и даже обыденный способ поднять вопрос о детях. В тот момент, когда я произношу первое слово, слово «Значит», любопытство мое носит в высшей степени невинный характер.

Но между «Значит» и вторым словом, «вы», дьявол устраивает мне засаду, подсовывает картинку: душная летняя ночь, Аня извивается в объятиях рыжего Алана с конопатыми плечами, Алан проникает в ее лоно, восторженно принимающее его семя.

Спасибо за науку, сказала я. Уж будьте добры, примите смиренные извинения от столь недостойного существа.

Он бросил на меня тяжелый взгляд. И спросил: Где я написал «радио-ток-шоу»?

Я показала. Он посмотрел пристально, прищурился, зачеркнул слово «ток» и на полях, карандашом, старательно вывел «радиошоу». Вот, сказал он, так лучше?

Намного, сказала я. А у вас не такое уж плохое зрение.

Обычно он ходит в твидовом пиджаке горчичного цвета, какие встречаются в английских фильмах пятидесятых годов. Пиджак пахнет ужасно, как заплесневелая лимонная кожура. Когда он просит меня читать, глядя ему через плечо, я всегда под каким-нибудь предлогом отказываюсь. Надо бы ночью пробраться к нему в квартиру, стащить пиджак и сдать его в химчистку. Или сжечь.

Как же возникли нынешние настроения? Цензоры, озабоченные состоянием нравственности, терпели одно поражение за другим и были вынуждены постоянно защищаться, пока в конце XX века в драку не ввязались феминистки. Однако в вопросах порнографии феминизм, движение прогрессивное в других аспектах, улегся в постель с религиозными консерваторами, и вот тут-то началась путаница. В итоге сегодня, в то время как, с одной стороны, средства массовой информации безнаказанно задают тон, всё настойчивее выпячивая сексуальную сторону жизни, с другой стороны, подвергаются суровой критике аргументы эстетов о том, что искусство рушит табу (искусство преображает субъект, очищая его от грязи), а значит, художник стоит над законом. В нескольких четко очерченных областях табу одержало триумфальную победу: не только определенные изображения, особенно секс с несовершеннолетними, осуждаемый и жестоко наказуемый, но и обсуждения самих основ запрета, принимаются неодобрительно, а то и вовсе пресекаются.