Игра в классики - Хулио Кортасар

— Уругвай для меня нечто совершенно неведомое. В Монтевидео, должно быть, полно сторожевых башен и колоколов, отлитых в честь побед в сражениях. И не говорите мне, что в Монтевидео нет огромных ящериц по берегам реки.

— Конечно есть, — сказала Мага. — Надо только доехать на автобусе до Поситос.[114]

— А в Монтевидео хорошо знают Лотреамона?[115]

— Лотреамона? — переспросила Мага.

Грегоровиус вздохнул и выпил еще водки. Лестер Янг, тенор-саксофон, Дикки Уэллс, тромбон, Джо Баскин, рояль, Билл Колмэн, труба, Джон Симмонс, контрабас; Джо Джонс,[116] ударные. Four O’clock Drag. Вот именно, огромные ящерицы, тромбоны на берегу реки, тягучий блюз, a drag, наверное, означает ящерицу времени, когда оно нескончаемо тянется в четыре утра. А может, совсем другое. «Ах, Лотреамон, — сказала Мага, вдруг вспомнив. — Да, я думаю, его отлично знают».

— Он был уругвайцем, но было не похоже.

— Было не похоже, — подтвердила Мага в качестве оправдания.

— На самом же деле Лотреамон… Впрочем, Рональд сердится, ведь он слушает своих кумиров. Придется замолчать, какая жалость. Давайте говорить шепотом, расскажите мне о Монтевидео.

— Ah, merde alors,[117] — сказал Этьен, бросив на них гневный взгляд. Звуки будто шарили по воздуху, словно поднимаясь по шаткой лестнице, перескакивая через ступеньку или вдруг через пять ступенек и снова и снова оказываясь на самом верху, Лайонел Хэмптон[118] раскачивался в Save it, pretty mamma, взлетал и падал вниз, скатываясь по стеклу, делал пируэты, создавая зыбкий рисунок созвездий, пять звезд, три звезды, десять звезд, он то гасил их носком ботинка, то обмахивался японским зонтиком, то с головокружительной быстротой вращал его в руках, и вот оркестр вступил в финал, хрипло прозвучала труба — земля, возвращение на землю, эквилибрист спускается на манеж, finibus, все кончилось. Грегоровиус слушал, как шепот Маги водил его по улицам Монтевидео, и, возможно, он побольше бы узнал наконец о ней, о ее детстве и о том, на самом ли деле ее, как и Мими, зовут Люсия, но он уже был в той пьяной кондиции, когда ночь кажется великодушной и все обещает верность и надежду, Ги Моно подогнул ноги, и его жесткие ботинки уже не упирались в копчик Грегоровиусу, Мага чуть прислонилась к нему, он немного чувствовал тепло ее тела, каждое ее движение в такт разговору или музыке. Из-под прикрытых век Грегоровиус смутно различал в углу Рональда и Вонга, перебиравших пластинки, а Оливейра и Бэбс сидели на полу, прислонившись спиной к эскимосской звериной шкуре, висевшей на стене, Орасио ритмично раскачивался, окутанный табачным дымом, Бэбс была совсем пьяна, комната куда-то наклонилась, а цвета совершенно изменились, на все триста градусов, по синему пошли вдруг оранжевые ромбы, что-то невыносимое. В дыму было видно, как губы Орасио неслышно двигались, он говорил сам с собой, обращаясь к кому-то у него за спиной, и от этого у Грегсровиуса непостижимым образом переворачивалось нутро, он и сам не знал почему, может, потому, что отсутствие Орасио — пустой звук, он просто позволяет Маге немного поиграть, а сам следит за ней, шевеля губами в тишине, разговаривая с Магой сквозь дым и джаз, про себя посмеиваясь, — слишком много и Лотреамона, и Монтевидео.

(-136)

Грегоровиусу нравились собрания Клуба, потому что на самом деле это был никакой не клуб и, таким образом, собрания отвечали самой возвышенной концепции заведений этого рода. Ему нравился Рональд за его анархизм, за то, что у него была Бэбс, за образ жизни, при котором они старательно убивали себя, ничего не принимая всерьез и погрузившись в чтение Карсона Мак-Каллерса, Миллера, Раймона Кено,[119] в джаз, который считали неким выражением свободы, и еще за признание без лишних слов того факта, что оба они в искусстве не состоялись. Ему нравился, если уж об этом говорить, Орасио Оливейра, в отношениях с которым было что-то от мании преследования, то есть Грегоровиуса начинало раздражать присутствие Оливейры, стоило ему только его увидеть, и это после того, как он сам искал его, не признаваясь в этом самому себе, а Орасио забавляла дешевая таинственность, с которой Грегоровиус скрывал свое происхождение и свой образ жизни, и еще то, что, будучи влюбленным в Магу, Грегоровиус думал, что Орасио об этом не догадывается, между ними было притяжение и отталкивание одновременно, что-то вроде быка и тореро, связанных невидимым поясом, и, в общем, это тоже было свойственно, наряду с разным прочим, атмосфере клубных собраний. Они оба строили из себя больших умников, разговаривали намеками, что приводило в отчаяние Магу и злило Бэбс, достаточно было кому-нибудь упомянуть что-то мимоходом, как Грегоровиус считал это началом гонок между ним и Орасио, кто-нибудь из них цитировал небесного пса, I fled Him,[120] и т. д., и Мага смотрела на них с покорным отчаянием, иной так высоко взлетит,[121] что ты его стрелою, пущенной из лука, не достанешь, и вдруг оба рассмеются, но слишком поздно, потому что Орасио уже тошнит, и не только от этого эксгибиционизма ассоциативной памяти, но и от самого Грегоровиуса, который это чувствовал, появлялась взаимная досада, а через две минуты они начинали все сызнова, и так среди прочего обычно и проходили собрания Клуба.

— Редко я здесь пил такую скверную водку, — сказал Грегоровиус, наполняя стакан. — Люсия, вы рассказывали мне о своем детстве. Легко представляю вас на берегу реки, с косами и румянцем во всю щеку, похожую на моих соотечественниц из Трансильвании,[122] пока они не побледнели в этом проклятом лютецианском климате.[123]