Гель-Грин, центр земли - Никки Каллен

Она открыла, опять вся в белом, только на бриджах блед-но-голубой узор с блестками; как лед из чистой воды; подняла вопросительно брови.

— Привет, — сказал он и закашлялся: соль вдруг попала в горло; полез за носовым платком, а она стояла босиком, раскачиваясь с пятки на носок, и смотрела, потом сказала: «постучать по спине?» — он замотал головой, чихнул; всё, что могло испортить впечатление, случилось.

— Вы за Светом и Цветом? Они уже ушли сами…

— Я за кроватями, — она приоткрыла дверь, и он прошел в белый дом; как в чертог колдовской; игрушки по-прежнему были раскиданы по ковру, на стене Стефан заметил северный пейзаж: озеро и в нём — отражение гор, полных снега; три оттенка синего; а из кухни внезапно выскочил клубок белой пряжи; за ним — пушистый белый котенок с золотыми глазами.

— Ой, Битлз, правда прелесть, — Гилти подхватила котенка с разъехавшихся лап, расцеловала, зарыла нос в пушистый затылок, — я назвала его Битлз, обожаю их «Белый альбом», — котенок был похож на круг адыгейского сыра, крутился и пищал; а потом вышел с ниткой, заматывая обратно клубок, Антуан; высокий, стройный, летчик Первой мировой; золотистый, будто от близости неба; непривычный без куртки и тяжелых ботинок; свитер из серой шерсти и теплые синие джинсы.

— Здравствуйте, Стефан, отличная куртка, значит, уже прижились, — Стефан смотрел на него, сбитый с толку, как в ссору попал. — Гилти, не тряси кота, у него еще морская болезнь после перелета; мы в такую болтанку попали над горами — антициклон; представляете, первый кот в Гель-Грине; жуткая ответственность; дай ему подушку, пусть спит, — Гилти еще раз расцеловала и отнесла маленького в кресло, наложила подушек, взбила плед как крем, — будете с нами чай пить? — будто дома…

— Ну, — Стефан не знал, что сказать, ревность жгла его, как несварение; заморгал и повторил: — Я за кроватями.

— Я вам помогу, — Антуан положил моток на кресло, из-под пледа высунулась лапа и опять уронила на ковер, — вы один не дотащите.

— Ты вернешься? — спросила Гилти; кровати по-преж-нему стояли на кухне, возле окна; белые шторы как сугробы; на столе: две чашки, пирожные, кусок пирога с грибами и печенью — из «Счастливчика Джека»; «да» хотел ответить Стефан.

— Да, — ответил Антуан, — кстати, вы не ходили в мэрию? Я почту привез; там вам письмо…

Они несли кровати через город, опять наполнившийся туманом, как курениями — храм незнакомых богов; Стефан постоянно уставал, но Антуан ни разу не сказал ничего против; останавливались, отдыхали, под деревянными настилами-тротуарами чавкала вода — днем прошел дождь; странный это был город, его начало и конец земли: нет дорог, но уже есть фонари, стилизованные под старину, под Вену; нет порта, но есть маяк, который говорит, что он был; и дети — их привезли с собой, но они будто родились здесь — всё знают о море и видят во сне корабли…

— У вас с Гилти любовь? — не выдержал Стефан; кровать была тяжеленная, а над левым глазом зависала ножка с клеймом — крошечный маяк — сделано в Гель-Грине… Антуан улыбнулся — будто смешное место в фильме; крупнее Стефана на жизнь, как все в этом городе. — Что смешного?

— Не представляю человека, влюбленного в Гилти; я её знаю с пяти лет; мы с Расмусом же учились вместе, и я к ним часто приезжал на дни рождения и Рождество; она вечно мне под одеяло подбрасывала что-нибудь — фольгу или кактус; называла это — «постель с начинкой»; или в рождественский пудинг запекала фамильную драгоценность; все с ног собьются, полицию вызовут; а потом за столом кто-нибудь подавится сапфиром… — у Стефана словно в сердце открыли форточку, запустили свежесть; и он засмеялся, представив Гилти маленькой — совсем крошечной, прозрачной, в каких-нибудь пестрых гольфах, бантах; промелькнула — и думай: солнечный луч или показалось… — Она мне как сестра; как и Расмус — брат.

— А почему он её боится? — спросил Стефан; Антуан посмотрел на него удивленно; «католическая школа, — подумал юноша, — как это странно — узнавать, как жили другие; словно пролистывать незнакомые книги на полках».

— Боится? пожалуй, да; в свое время Гилти прибавила седины бабушке и деду; они с Расмусом без родителей росли; те погибли; умерли в один день; я их уже не застал; однажды, еще в школе, она сбежала с каким-то парнем, хиппи, по фамилии Рафаэль, и ни слуху ни духу о ней не было целых два года; только однажды позвонила ночью бабушке — я живая; и всё… — Антуан смотрел на море и словно искал там огонек — будто шел домой или ждал; а Стефан боялся дышать; смерть Капельки настигла его; он понял наконец, что она умерла; её нет и не будет больше, такой живой, такой светлой и сладкой, как теплые нектарины — нагрелись на солнечном прилавке… — Расмус вытащил её из какого-то городишки — она там официанткой работала, прислала открытку на Пасху; с тех пор за ней приглядывает, она называет его «иезуитом» — ну да, не самая красивая обязанность на свете… Пойдем, Стефан, мне тоже еще в мэрию нужно…

Они затащили кровати в дом; Свет и Цвет сидели на полу и играли в Ватерлоо; «Здравствуйте, дядя Антуан», вспомнили; Антуан их обнял, будто знал с рождения, они не сопротивлялись; все игрушки сгребли с пола на большую кровать; для Цвета кровать поставили у окна: просыпаясь, он сразу смотрел погоду — что надевать, во что играть; а кровать Света — возле стола; он по-прежнему видел страшные сны, о чем — не рассказывал; корабли, думал сам Стефан; на столе рядом — книга, стакан сока, оранжевый ночник; иногда Свет будил Стефана, тот брал его на руки и ходил по комнате, рассказывая глупости — про Солнечную систему, строение уха, «Тайный меридиан» Перес-Реверте. В вагончике стало совсем тесно — не повернуться, в проходах между кроватями — солдатики и книги; «пап, мы сами застелем»; «самостоятельные», — сказал Антуан, когда они шли к мэрии; «о, я вообще не знаю, как и чем они живут», — рассеянно ответил Стефан; Антуан молча закурил, и Стефан поправился: «но это не значит, что я ими не интересуюсь, просто…» «просто ты еще сам растешь»; Стефан испугался, что убежит сейчас, прямо в море; утопится от упреков; но Антуан добавил: «но ты хороший отец; ты не боишься, что они станут необыкновенными»…

Так они вошли в мэрию — задумчивые, будто ругались; «привет, Стефан, Антуан» «привет, ребята» «Антуан, вот, передашь нашей маме»; над столом с бумагами Лютеции висел плетеный из тростника абажур; под ним Жан-Жюль читает журнал; на батарею задрали ноги Анри-Поль и Расмус, дымя трубками, как два старинных парохода на Миссисипи; «Дон» и «Магдалена»; пахло их табаком, горелой бумагой суперлегких Жан-Жюля и чаем с бергамотом; Стефан выпивал его порой столько над ноутбуком, что казалось, это и есть запах Гель-Грина — зеленый с черным бархат. Стефан подумал — они — большая семья, братья и сестра; в джинсах, в черных свитерах, кроме Анри-Поля — цвета красного вина: вишневый, малиновый, бордовый; носки его не разочаровали — в шотландскую клетку. «Чаю?» — спросила Лютеция; а Стефан уже понял: что-то случилось; журнал, который читал Жан-Жюль, «Монд» с его первой статьей, про план города, — вверх ногами.

— Ну, что не так? — нахорохорился он, как петух.