Гель-Грин, центр земли - Никки Каллен

— Здесь неправильно, — сказал Свет, — вот здесь… — и тронул серебрящийся, как дождливое окно, экран, — «на востоке будут рабочие кварталы». Они будут у самого порта; а на востоке будет вокзал — Бундок, — и глаза его потемнели, а рот приоткрылся, бледно-розовый, узкий, как лезвие; Стефан поставил стакан на стол, сел перед сыном, прикоснулся к его лбу; «заболел»; горячий; взял на руки и отнес в постель; Свет вздохнул, повернулся на бок и заснул через секунду. Стефан посидел рядом еще минут пять, слушая рев моря в нескольких метрах от его нового дома, и подумал: «я не жалею? не жалею?..» — повторяя, словно переводя неточность; потом вернулся к ноутбуку, долго смотрел, сверял; зевнул; выпил сок, исправил «от самого порта, на востоке планируется построить вокзал» и понял, что устал, как смерть; откинул одеяло и завалился прямо в домашних джинсах и свитере…

«Надену утром куртку; пальто промокло невыносимо», — и казалось ему, что он только коснулся лицом подушки, такой желанной, как женщина в средние века; как стук в дверь и голос Жан-Жюля, звонкий, словно он увидел землю.

— Проснись, проснись, Стефан! Анри-Поль вернулся! — Стефан застонал, нашарил носки, сапоги, надел опять, забыв, сырое, тяжелое, как собрание сочинений Диккенса, пальто и вышел из вагончика. Шторм завалил на детской площадке один «грибок», закрутил качели; на песке было полно водорослей и незнакомого цвета камней; ракушек; Цвет уже, вереща, скакал и собирал их; в пижамке и одеяле. В Гель-Грине было одновременно и ясно, и пасмурно; так бывает после долгой ссоры в отношениях, когда люди долго кричали, разбили что-то дорогое, а потом помирились благодаря мудрости одного, благоразумию другого; но еще не привыкли к миру; чувство вины и чуть было не потерянной нежности. Над сопками висел туман, прозрачный у краев, как красивое нижнее белье; открывая розовое и зеленое; небо, несмотря на туман, уходило глубоко ввысь, и казалось, там кто-то летает; Антуан, не пропавший без вести, потому что его ждут… Море было серым, но не как вчера, а серебристым, и огромное количество пены у берега будто кружевные капитанские манжеты. Свет сидел на пороге вагончика в куртке, тоже поверх пижамы; ноги — в смешных шерстяных носках — в лучших традициях Гель-Грина — желтых, с черными носочками и пятками; читал своего Набокова; стеклянный шар лежал у его ног, будто ждал приказаний; «ты в порядке?» — спросил Стефан. Свет поглядел на него удивленно, как на незнакомца, огромными глазами, и Стефан увидел, что они цвета вчерашнего неба. Жан-Жюль уже тянул его за рукав; «о боже, Стефан, у тебя пальто насквозь мокрое; через пару дней пойдет плесенью; хочешь, Антуан привезет тебе куртку…» — а сам совсем не здесь, не со Стефаном, маленьким юношей; вперед, вперед, словно у кого-то день рождения или он узрел чудо; и боится, что не поверят; пока там еще следы на траве… Доски-тротуары не скрипели, даже не прогибались под Жан-Жюлем, так быстро он бежал, летел, будто одуванчик; Стефан не поспевал следом; с недосыпа кружилась голова; и все эти перепады давления; хотелось есть; пересохло горло; а Жан-Жюль бежал, так отчаянно, как подросток или от чего-то страшного — от лавины или обвала камней; Стефану даже передался этот ужас — он оглядывался, нет ли там чего сзади; и возле порта, у самых голых свай, они врезались в толпу рабочих; Стефан подумал, что никогда не поедет с Жан-Жюлем на машине; на здоровом булыжнике поодаль сидел Расмус, куривший трубку.

— О, привет, ван Марвес, — протянул руку, — не выспался, не просох, бедняга, — пожал и выпустил дым. — Что-то случилось?

— А где Анри-Поль? — Жан-Жюль раскраснелся от бега, выкрикнул, будто своя жизнь для него уже потеряла смысл.

— Анри-Поль? — переспросил Расмус, будто время. — Ты что, Жан-Жюль? У вас дома; моется, ест, курит; где ему еще быть? — Жан-Жюль посмотрел на него дико, как зверь, потом остановился, прикоснулся ко лбу, засмеялся тихо, «о боже, прости, Расмус»; и побежал обратно по деревянным тротуарам. — Садись, Марвес, раз никуда не торопишься больше; табаку?.. а, ты ж не куришь… — и продолжил дальше слушать спор рабочих со стороны, как на сцене. Оказывается, во время шторма снесло все наметки из дерева для верфей; теперь решают — делать их по-старому или вообще убрать из порта и сделать в реке Лилиан: туда не доходит шторм; и лес для деталей рядом…

— А твое решающее слово?

— Как начальника порта? Мне кажется, я приношу порту одни несчастья. Уже полгода, а дальше наметок и свай я не продвинулся; сезон весны здесь — не любовь, а штормы и снег; в прошлый раз унесло в открытое море кран стоимостью миллион евро… Скоро меня, глядишь, окрестят Ионой и отправят следом… — он докурил и спрятал трубку в карман куртки, уткнул острый подбородок в воротник, но несчастным не выглядел; скоро рабочие подошли, сели на песок рядом; верфи решено было передвинуть к реке Лилиан — так просто, голосованием рабочих, будто этот город игрушечный. — Есть хочешь?.. конечно, тебя, беднягу, выдернули, небось, из постели, века невинности; ребята, это Стефан ван Марвес, наш журналист; он будет к вам приставать с вопросами и фотоаппаратом, но вы не пугайтесь — говорите, что думаете, даже обо мне, разрешаю, Дэвис, — и широкой толпой, растянувшись по тротуарам, они пошли к «Счастливчику Джеку»; табачный дым там стоял как пороховой после битвы с Наполеоном; все обсуждали шторм, у кого что пострадало; Расмус сел, как обычно, у окна, теперь Стефан догадался почему — оно выходило на домик Лютеции; «возьмешь мне кофе, а? и спроси, что сегодня съедобно; ты Тонину нравишься»; а когда вернулся, увидел, что за столиком их трое — Жан-Жюль и еще какой-то парень, высокий, темноволосый, с носом как бушприт; в красном свитере и сине-лиловых джинсах; «привет», — сказал неуверенно Стефан; кофе жгло пальцы, а незнакомый парень сидел на его месте и не думал двигаться; еле обернулся на приветствие и сквозь трубку в зубах кинул: «капучино и черный с лимоном».

— Я не официант, — сказал Стефан отчетливо, что обернулись соседи, — кофе сука горячий, сейчас пролью; прямо на голову…

— Ты что, Анри-Поль, это же Стефан, наш журналист, — Жан-Жюль покраснел, как вечернее небо, и вскочил со скамьи, выхватил у Стефана чашки; незнакомец наконец обернулся — оказался ярким, как фламандский натюрморт: темные брови, губы вишневые, глаза темно-карие, шоколад горький с апельсином; и густые, черные, бархатные, поглощающие свет солнца ресницы; словно комната в старинном замке — богато убранная, с мебелью красного дерева, вышитыми золотом гобеленами, и в глубине мерцает камин; тоже густо покраснел и вытащил трубку изо рта, встал неловко, задрожали чашки; «совсем не похожи, — подумал Стефан, — как Свет и Цвет; где истина?»; а парень протянул ему руку, как мост, через стол; «простите меня, ради бога, просто вы такой маленький, тонкий, я подумал — Альберт, садитесь, пожалуйста»; и Стефан сел рядом.

— Всё начальство собралось, — зевнул Расмус, — только Рири Тулуза не хватает, — «это наш второй геолог, — объяснил Жан-Жюль, — он сейчас в экспедиции, он тоже очень классный; они с Анри-Полем учились вместе — и в школе, и в университете; здесь все братья»; да, здесь все братья, повторил про себя Стефан и подумал — что-то изменилось, Расмуса словно поменяли; пришли чужие, нашептали в ухо; он выглядел усталым, будто всю ночь смотрел телевизор. Подошел Альберт — вербная веточка; принял заказ на два кофе, четыре пирога с капустой и брусникой; четыре яичницы с беконом и перцем; салат из кальмаров — Расмусу, из морской капусты — Стефану; за соседними столиками поворачивались, орали: «Здравствуйте, Анри-Поль, вернулись? как горы?» — и Анри-Поль улыбался и отвечал: «стоят…»; подходили к столику, пахли рыбой, жали ему руку жесткими, как жесть, ладонями; стоял шум и гам; Расмус задремал, опершись на окно, сполз лбом по запотевшему стеклу.