Ожог - Василий Аксенов

– И потом… и потом… – совсем уже еле слышно прошепталадевушка, – христианин ведь не может так делать, как ты со мной…

Разряд электричества вдруг пронизал Аристарха. В грязномлифте дитя-обвинитель с мокрыми глазенками под надписью «хуй». Он протянул кней руки:

– Милая, прости меня. Вот сейчас, должно быть, тыправа.

За решеткой появилось удивленное лицо Аргентова.

– Ну, знаешь, Кун, на старости лет обжиматься в лифте!Ты неисправим!

…Они вошли. В захламленной и разветвленной на множествокоридорчиков и тупичков квартире Аргентова было людно. Мало кто был знакомКуницеру из новых друзей его старого друга. Когда-то он не вылезал отсюда.

Вот здесь, на этой стене, они когда-то вычисляли этическуюформулу социализма. В те времена, в конце пятидесятых, квартира тоже былаполна, но все были знакомые, друзья, братья. «О, нашей молодости сборы, О, этияростные споры, О, эти наши вечера!»

Нынешний знаменитый и солидный сукин сын в те временаказался московским метельным журавлем, сильным и

веселым. Он стряхивал снег и прямо с порога трубил о Кубе, оФиделе, о Лестнице, о Яблоке, о Качке.

Здесь пел Московский Муравей. Квартира благоговейно затихалаи даже пьяницы затыкали бутылки, когда он ставил одну ногу на табурет и упиралгитару в колено и поднимал к темному потолку свои уплывающие глаза. И он.Муравей, изменился, и он сюда уже не ходит.

Врывался космополит-пьянчуга Патрик Тандерджет с валютнымибутылками. Толпой, заснеженные, румяные, входили грузины, предводительствуемыеНашей Девушкой, приемной дочерью горбатого Тифлиса. Переполненная жизнью,стихами и вином Наша Девушка тут же забывала своих грузин, чтобы подарить себяи другим, временно обездоленным, всему сирому человечеству. Входилилитовцы-супермены и крепко рассаживались вокруг стола, не очень-то понимая, чтовокруг происходит, но присоединяясь без сомнений к московскому братству новойинтеллигенции.

Магнитофонные пленки, новые книги, картины безумныхбеспредметников, анекдоты, гитары, иконы, рукописи на папиросной бумаге,анекдоты, анекдоты, анекдоты. Все были нищими и безвестными, но потом вдругразбогатели и прославились.

Мелкие не нужные никому вещи приобрели вдруг особуюнеденежную ценность. Все чаще звучала здесь иностранная речь, все болеешикарные женщины захаживали и, прикасаясь к драным коврам, продавленным тахтам,закопченным самоварам, обращали их в особые сверхценности. Берлогу заволоклохимическое облачко славы «прибежище московской интеллектуальной элиты».

Под утро отсюда мы выбирались в другие дома. Нам казалось,что этих наших домов много по Москве. Нам казалось, что нас очень много, намказалось, что вся Москва уже наша.

Шла по Москве поземка, и мы пели на улицах, с утренней грустью:«Один солдат на свете жил. Красивый и отважный. Но он игрушкой детской слыл,Ведь был солдат бумажный…» Так мы погибнем ни за грош, бумажные солдатикипоколения, с утренней грустью пели мы, но в глубине души мы верили в силу«бумажных». «И будут наши помыслы чисты на площади Восстаньяполшестого», – читали мы, и это казалось нам залогом нашей победы.

Сырой зимой 66-го Москва судила двух парней из одного такогонашего дома. Потом еще четырех. Потом еще по одному, по двое, пачками…

Наших профессоров понижали, наших режиссеров вышибали, нашикафе закрывали. Вопрос о правомочности однопартийной системы решился не впользу вопроса. Начиналась эпоха юбилеев. Неандертальское мурло Юрия Жуковазакрыло телеэкраны. Он тасовал несброшюрованные книги эротических писателейПарижа и говорил о кризисе буржуазной культуры.

Тогда-то дом Аргентова пережил свой звездный час: здесь закитайской ширмой, у камина, заваленного пустыми бутылками, под звуки песенки«Леночка Потапова» было составлено первое коллективное письмо заступнику всехнастоящих коммунистов, Луи Арагону.

В этот день и рухнул тот прежний дом Аргентова, сгореласиним пламенем веселая Москва «шестидесятников». Начался распад.

Письма, правда, составлялись, и все в большем и большемколичестве – в Союз Писателей, в Академию наук, в Президиум Верховного Совета,в ЦК, в ООН… Письмо Двенадцати, Письмо Шестидесяти Четырех, Письмо ДвадцатиСеми… В защиту Гинзбурга и Галанскова, в поддержку Сахарова, поздравленияСолженицыну… Все письма составлены были с позиций марксизма, в защиту«ленинских норм», против «тревожных симптомов возрождения сталинизма».

Режим хмуро молчал, на претензии сучки-интеллигенции неотвечал, но лишь вяловато, туповато, «бескомпромиссно» делал свое дело – гаечкиподкручивал, жилочки подвязывал, яички подрезал. В этом нежелании выяснитьотношения «путем взаимной переписки» и крылась гибель «шестидесятых годов»,советской «новой волны», социалистического ренессанса.

Мы же свои, мы советские люди, мы ведь только озабоченностьпроявляем, выражаем гражданские чувства, а нам не отвечают! Нам только всечто-то подкручивают, подвязывают, подрезают, надавливают на хрящи. Откуда знатьмогли либеральные элитары, что Режим видел в их излияниях некоторую опасностьдля своей священной пайковой системы.

Мрачнели, пустели «московские дома», затихали гитары. В домеАргентова все больше стало попахивать запойной желчью, дизентерийной хлоркой,мужским климаксом.

Колесо истории, со спущенным баллоном, на одном ободе,въезжало в Юбилейную Эру. Природного газа в стране было много, везде зажигались«вечные огни»; пластмассовая промышленность лепила грозные ракеты дляподрастающего поколения; животы, набитые картофельным жиром, подтягивалисьзолоченым ремнем.

Однажды, в некие сутки, в ночь падающих звезд, подрассольное утро Единодушное Одобрение с мрачновато-туповатым удивлениемоккупировало братский социализм, чтобы сделать его уже не братским, а своим,подкожным.

Тогда впервые в доме Аргентова пересобачились. Одни кричали,что надо на улицы выходить, присоединяться к тем Пяти! Другие плакали – «ведьэто же наши мальчики на ганках, наши, которые нам аплодировали, которые насчитали!» Третьи – с хладнокровным академизмом – таким спасительным! –рассуждали о «мешке протоплазмы, что реагирует лишь на болевые раздражители».Нашлись и такие, что выговаривали Дубчеку за «авантюризм», да и всем чехам –ишь, мол, чего захотели, нам нельзя, а им можно?…

Как вдруг один, сидящий на окне – «умница, фигура,личность», – просто опрокинулся на улицу и исчез. Никому ничего не сказал,ничего не оставил, весь спор просидел молча, лишь потирал временами белое лицои вдруг опрокинулся – то ли сам так решил, то ли голова закружилась, то ли домАргентова в этот момент крутанулся, потеряв гравитацию, и выронил на асфальтчеловека.