Красный флаг. История коммунизма - Дэвид Пристланд

Интересное смешение высокого сталинизма и корейской традиции было очевидным и в социальном порядке. Была перенята послевоенная сталинская модель завода, дополнена стахановским движением и резкой разницей в оплате труда, но неравенство и социальные различия должны были стать еще жестче, чем в СССР или Китае. Влияние оказывала и корейская политическая культура. Несмотря на влияние конфуцианства, корейская династия Чосон (которая правила до тех пор, пока японцы не захватили власть в 1910 году) сохраняла наследственную аристократическую элиту, в отличие от Китая, где образовательные идеи конфуцианства были гораздо сильнее. Строгая коммунистическая иерархия «основного класса», «неустойчивого класса» л «враждебного класса» напоминала тройственное разделение общества на янбан (грамотный военный класс), простолюдинов и отверженных, или рабов, а происхождение оставалось решающим фактором в жизни. Как будет видно, эти наследственные иерархии возникли и в Китае, но Мао решил их разрушить. Ким, в отличие от Мао, поддерживал их, иерархия отражалась в необычном использовании двух различных вариантов слова «товарищ»: tongmu для равных и tongji для вышестоящих (в китайской коммунистической партии использовалось одно слово tongzhi).

Киму и его товарищам-коммунистам требовалось создать коммунизм с достаточно прочными местными корнями. Эта коммунистическая власть должна была напоминать старый режим, а ее социальная структура — быть необычайно жесткой. Но во всех коммунистических обществах в конце сталинского периода присутствовали отчетливые элементы иерархии, и они неизбежно подрывали надежды многих потенциальных приверженцев новой эры современных социальных отношений и справедливости.

В 17 лет Эдмунд Хмелинский покинул родную деревню в центральной Польше, присоединился к молодежной трудовой бригаде и начал работать в новом «социалистическом городе» Нова Гута под Краковом. Хмелинский пострадал от войны: его отца убили, когда ему было и лет, а его самого забрали в нацистский трудовой лагерь. По возвращении в родную деревню его ждали плохие перспективы: он находился на самом низу сельской иерархической лестницы, с ним плохо обращались учителя и местный священник. Его дядя, работник комсомола, предложил ему бежать, хотя мать старалась удержать его в деревне: «Мое решение было твердым. Я хотел жить и работать как человек, чтобы со мной обращались так же, как с другими, а не как с животным… Никакая сила или власть не смогла бы удержать меня в деревне, которую я так сильно ненавидел, которая смотрела на меня свысока из-за обстоятельств моего детства».

Хмелинский приехал в новой униформе цвета хаки, в кепке и красном галстуке. «Иногда, когда я украдкой смотрел на себя в зеркало, я не мог прийти в себя от того, как я изменился». Сейчас он был равным, частью новой трудовой армии. В обед всем давали равные порции, и «мы все были равны». В первый раз он заснул «абсолютно счастливым». Хотя работа была тяжелой, и Хмелинский удивлялся тому, что его бригаде следовало построить огромный завод, имея в наличии только простейшие инструменты, он стал воодушевленным стахановцем, участвуя в героическом «социалистическом соревновании» по восстановлению страны после войны: «Я твердо верил, что общими усилиями через несколько лет мы построим прекрасный город, в котором я буду жить и работать… Я не считал, сколько часов работал. Я работал так, будто бы строил свой собственный дом. Я верил, что работаю для себя и своих детей». Тем не менее его история закончилась печально. Он выиграл стипендию на обучение в профессиональном училище, но все равно не смог оплатить все расходы. Он перенес нервное расстройство, обвиняя руководителей профсоюзов и партии в несправедливости, и кончил тем, что превратился в бродягу и пьяницу. Он ликовал, когда старый режим был свергнут в результате восстания против сталинского порядка в октябре 1956 года.

Мемуары Хмелинского, написанные в 1958 году после окончания эпохи высокого сталинизма, но еще при коммунистическом режиме, несомненно, появились под влиянием идеологических приемов того времени, но описываемый им энтузиазм молодежи подтверждают другие современники. Хмелинский верил обещаниям коммунистов о новой системе, о полувоенном «партизанском» обществе равных, желающих всеобщего блага, что принесет индивидуальное образование и развитие, и неудивительно, что он был поглощен такими мыслями. Тем не менее для него, как и для многих других, новый режим оказался более стратифицированным, несправедливым и жестоким по отношению к бедным, чем обещали коммунисты. Мечты многих молодых коммунистов, таких как Хмелинский, разбились о реальность голодного государства и «нового класса».

Молодые и целеустремленные люди, как Хмелинский, разочаровавшиеся и готовые бежать от сельской рутины, были как раз теми, кто хотел стать новым социалистическим человеком, какими были граждане СССР в 1930-е годы. У такого послушания имелись и положительные стороны. Требовалось заполнить множество управляющих и технических рабочих мест в послевоенной Восточной Европе, особенно в Польше и ГДР, а уровень социальной мобильности в этот период был даже выше, чем на Западе (который тогда же переживал собственный золотой век мобильности). Хмелинский, скорее всего, понимал, что у мобильности есть границы, но многие другие могли позволить себе получить образование и пополнить ряды управляющих среднего уровня.

У старых работников было меньше материальных стимулов стать частью трудовой армии нового режима. Они хранили верность культуре старого рабочего класса, которую коммунисты пытались сломать. Поздний сталинский режим в промышленности был даже более авторитарным и эгалитарным, чем режим СССР в середине 1930-х годов. В его основе лежала строгая иерархия: планы и рабочие задачи (нормы) устанавливались министерством в центре, а затем вниз сообщались команды, которые необходимо было исполнить руководителям и начальникам. Каждому рабочему следовало выполнить мини-план. Такая система была очень эффективной, так как работнику платили в соответствии с тем, какой объем работы он выполнил. Таким образом, управляющие получали больше власти, чем при капиталистической системе. На практике же недостаток рабочей силы и потребность руководства в обеспечении сотрудничества с рабочими не позволяли управляющим злоупотреблять властью. Но рабочие все еще возмущались их полномочиями, особенно при распределении труда, при котором ярко проявлялся фаворитизм. Например, зарплата рабочего очень сильно зависела от того, выполнил он норму или нет, и из-за нехватки материала, как бы героически он ни работал, получить более или менее приличную зарплату оказывалось невозможно.

Неравная зарплата также являлась источником недовольства. Общепринятой была сдельная система оплаты труда, и это давало власть начальникам и управляющим, которые решали, кому дать легкую, а кому тяжелую работу. В то время как технические специалисты и управляющие получали большую зарплату и имели привилегии (такие, например, как посещение специальных магазинов), старую, более справедливую систему оплаты отменили. Особенно противоречивой была ситуация в ГДР, где многих специалистов, бывших нацистов, уволили в 1945 году, а затем наняли снова. Согласно партийному отчету, члены партии очень враждебно относились к такой политике: «Интеллигенцию нужно привлечь к ответственности. Обслуживание интеллигенции с приоритетом — ерунда. Магазины, которые интеллигенция имеет право посещать, нужно разгромить».