Исход - Элизабет Говард

– О чем ты?

– Как будто тебя гораздо больше волновало не что ты делаешь, а как. Больше всего мне понравились самые простые отрывки. Объясни, что ты хотела сказать вот этим. Что, по-твоему, должен понять из него я, то есть читатель.

И она объяснила. Много времени ей не понадобилось, все прозвучало коротко и ясно.

– Да, так все и выглядит. Но иногда ты обилием по-дробностей затуманиваешь смысл. Как в том месте, где Мэри-Энн понимает, что ее отцу она неинтересна. Для нее это шок. Вряд ли она стала бы в такой момент размышлять о том, как выглядит комната, и копаться в своих ранних воспоминаниях о чем-то другом. По-моему, она была бы слишком расстроена тем, что услышала от отца. Но это всего лишь несущественное замечание. Читается это так, будто ты несколько раз меняла текст, в итоге ощущение пропало. По-моему.

– В черновом варианте я просто написала: «Значит, ее не любят». И все.

– Видишь? Так гораздо лучше. Ощущение на месте. Господи, да какой из меня литературный критик! А можно взглянуть на твой черновик?

– Ты не разберешься в моем почерке.

– Уж как-нибудь.

Но она сказала, что перепечатает черновик для него.

Когда он прочитал его, сказал, что, по его мнению, этот лучше, и объяснил, почему, ее облегчение было безмерным.

– Ох, Арчи, как же ты меня обнадежил! А я уже боялась услышать от тебя, что это плохо в другом смысле.

– И что бы ты тогда сделала?

– Не знаю. Наверное, сдалась бы.

– Чтоб я больше от тебя такого не слышал. Если хочешь, чтобы писательство стало твоей жизнью, тебе пора начать полагаться на собственные суждения. Можешь принимать чужое мнение к сведению, но в конечном итоге правильно будет то, что считаешь правильным ты.

– Ты же часто спрашиваешь меня, как мне твои рисунки.

– Да, но все-таки продолжаю рисовать, что бы ты ни сказала.

Ей вспомнилось, сколько раз он показывал ей свои рисунки и наброски, сопровождая демонстрацию пренебрежительными замечаниями о них, а также перечислением зачастую нелепых работ, за которые он намеревался взяться, наконец признав свое поражение.

– Чему ты улыбаешься?

– Ничему. Подумала, что в некотором смысле мы почти одинаковые.

Теперь Арчи много рисовал. Некоторые картины он увозил в Лондон, показывать в галереях, и возвращался помрачневший. Только в одной заинтересовались его работами, объяснил он, – в той, где он выставлял картины до войны, и хотя персональной выставки ему так и не дали, все же взяли пару пейзажей на сборную.

– Ну что ж, начало положено, – сказала она.

– С этого не разживешься, верно?

– Но мы ведь живем, – возразила она.

– Едва. Но я, конечно, рассчитываю, что ты станешь как Агата Кристи и Джейн Остин, вместе взятые, начнешь зарабатывать тысячи, а я смогу быть просто ужасно хорошим художником, как Ван Гог, и не получать ни гроша.

– Забавно, а я думала, ты будешь как Мейбл-Люси Этвелл или Берн-Джонс, а я – Вирджинией Вулф.

Так сложилась ее излюбленная игра, в которой можно было обмениваться нападками – тонкими и иносказательными.

В начале июня все разладилось. Когда впоследствии она пыталась понять, с чего все началось, ей вспоминались лишь какие-то мелочи, вроде начавшейся жары и заявлений Арчи, что ему не спится. А случилось вот что: поставив чайник к завтраку, она ушла в ванную и забыла о нем. Арчи в ясные дни выходил из дома рисовать еще до завтрака, так что запаха гари не почувствовал. Но в конце концов она учуяла его и, обмотавшись банным полотенцем, ринулась на кухню, где увидела черный дым. Она выключила плиту, а потом, не подумав, схватилась за чайник и, конечно, обожглась. Взвизгнув от боли, она бросилась к кухонной раковине, подставить руку под струю воды, при этом полотенце соскользнуло на пол. Так что когда Арчи, услышавший ее визг, вбежал на кухню, она была голой. Он нашел флакон с таниновой кислотой, велел ей похлопать ладонью по полотенцу, чтобы просушить, а сам тем временем замотал ее в полотенце и после этого забинтовал руку. Ожог был сильный, кожа уже начинала облезать. Но несмотря на это, он почти разозлился на нее, заявил, что она чертовски беспечна, не говоря напрямую, но намекая, что так ей и надо. Он поставил кипятиться воду в кастрюле – чайник был безнадежно испорчен – и прикрикнул на нее, чтобы она ради всего святого сходила наверх и оделась. Совсем не так она повела бы себя, если бы он обжегся, готовя им обоим завтрак. Но когда она заявила об этом, он снова сорвался на нее, утверждая, что далеко не во всем они одинаковые, хотя наотрез отказался уточнять, в чем именно.

Тем вечером он известил ее, что намерен ненадолго уехать.

– Хочу во всем разобраться, – пояснил он, – и думаю, тебе тоже не помешает.

Пока она гадала, о чем это он, он добавил:

– Не можем же мы продолжать в том духе вечно.

– Почему не можем?

– Клэри, ради бога, повзрослей наконец! Я должен принять решение насчет моей квартиры в Лондоне – и Франции. Позволить себе и то и другое я не могу, хотя примерно это сейчас и делаю. А тебе пора справляться самостоятельно, а не зависеть от других во всем.

– Я и справляюсь.

– Отлично. В таком случае, в мое отсутствие у тебя никаких трудностей не возникнет.

– Ты едешь пожить во Францию?

– Возможно. Пока не решил. Но по условиям сделки я не обязан рассказывать тебе, где я. Как и ты мне.

– Я не против рассказывать тебе. Нисколько.

– Знаю.

– И надолго ты едешь?

– Вернусь к свадьбе Полли.

– Она же только в середине июля. Это шесть недель!

– Примерно.

– Вообще не понимаю, какой в этом смысле. – И она спохватилась: – Ты же обещал помочь мне выбрать, что надеть на свадьбу!

«А вдруг в коттедже начнется пожар? Или я сильно заболею?» – эти и другие вопросы вырвались у нее сами собой. Но он только посмотрел на нее, пожал плечами, улыбнулся и ответил:

– Ну, в самом крайнем случае ты всегда можешь съездить к отцу в Лондон. Согласен, в одежде ты мало что смыслишь, но Зоуи поможет тебе – она разбирается в таких вещах гораздо лучше, чем я. А поставить чайник и забыть про него – поступок, свойственный людям скорее семидесяти двух, чем двадцати двух лет от роду. Тебе следовало бы пользоваться всеми преимуществами, какие только есть в настолько трогательной юности.

Своей невозмутимостью и черствостью он взбесил ее, она скорее злилась на него, чем горевала, и когда на следующее утро он уезжал, ограничилась холодным поцелуем в щеку.

Она так умаялась, и неудивительно. Полночи она не спала, и если не считать кратких отлучек в ванную, только тем и занималась, что перекладывала вещи в чемоданах. Сборы она начала в тот момент, как Китти объявила, что они уезжают, но к тому времени, как сняла с каминной полки все, что на ней стояло, и опустошила два верхних ящика комода, чемодан заполнился. «Но откуда же мне знать, что мне понадобится?» – воскликнула она, беспомощно наблюдая, как Рейчел распаковывает чемодан и начинает укладывать его заново.