Дочь фараона - Георг Эберс

– Что значит этот намек на тебя, сын мой? – спросила Родопис.

– Он фактически выиграл битву при Пелусии, – перебил Зопир, – он, и никто другой!

– Но тебе, – возразил Крез, – и друзьям твоим следовало бы быть поосторожнее и понять, что опасно возбуждать ревность такого человека, как Камбис. Вы всегда забываете, что сердце его поражено и что малейшая досада в нем отзывается болью. Рок отнял у него любимую женщину и друга, который был ему дорог, а теперь хотят отнять у него последнее, что близко его сердцу, – его военную славу.

– Не осуждай его, – воскликнул Бартия, схватив старика за руку. – Брат никогда не был несправедлив и не думает завидовать моему счастью, потому что мою удачную атаку едва ли можно назвать заслугой. Вам всем известно, что в награду за мужество он подарил мне после битвы эту великолепную саблю, сто отборных коней и ручную мельницу из чистого золота.

При словах Креза Сапфо встревожилась, но уверенный тон мужа рассеял ее опасения, и она совсем их забыла, когда Зопир кончил свой венок и надел его на голову старой гречанки.

Свой венок из белоснежных лилий Гигес предложил молодой матери, которая укрепила его на своих роскошных темных волосах. В этом простом уборе она была так поразительно прекрасна, что, несмотря на присутствие посторонних, Бартия не выдержал и поцеловал ее в лоб. Этот эпизод дал серьезной беседе более веселое направление. Каждый старался содействовать общему оживлению. Даже Дарий оставил свою обычную серьезность, смеялся и шутил с друзьями, которым между тем были поданы разные напитки и кушанья.

Когда солнце скрылось за Мокатамскими горами, рабы поставили изящные резные стулья, скамейки и столы на открытую часть палубы, куда и перешло веселое общество. Очаровательное зрелище представилось их удивленным взорам.

Праздник богини Нейт, называвшийся у египтян горением светильников и всегда сопровождавшийся блестящим освещением всех домов страны, начался восходом месяца. Берега Нила превратились в необозримые огненные полосы. Каждый храм, каждый дом и хижина были, смотря по достатку владельца, украшены фонарями. У входа домов и на башенках больших зданий горели яркие смоляные огни, густой дым которых колебался в воздухе вместе с бессчетными флагами и вымпелами. Облитые серебристым лунным светом пальмы и сикоморы отражались странными образами в побагровевших от огня волнах.

Но весь этот свет не мог, однако же, рассеять мрака посреди исполинской реки, где плыла барка катающихся. Им казалось, что они плывут темной ночью между двух сияющих дней. Иногда встречались другие лодки, ярко освещенные фонарями, которые скользили по воде, точно какие-то огненные лебеди, а у берегов плыли как будто по расплавленному металлу.

Белоснежные цветы лотоса качались на волнах и казались как бы глазами воды. С берегов до них не долетало ни одного звука; сильный северный ветер уносил гул праздника, не допуская его до середины реки. Только удары весел и однообразное пение матросов нарушали глубокую тишину ночи.

Долго друзья безмолвно смотрели на необыкновенную, проносившуюся мимо них картину. Наконец Зопир сказал:

– Как я завидую тебе, Бартия! Если бы все делалось как должно, каждому из нас следовало бы теперь иметь подле себя любимейшую женщину!

– Кто же тебе мешал взять с собой одну из твоих жен? – отвечал счастливый супруг.

– А остальные пять подруг моей жизни? – сказал со вздохом юноша. – Если бы я одной Паризатис, дочке Ороэта, младшей моей милочке, позволил ехать со мной, то мне, конечно, не пришлось бы ею любоваться, и на следующее же утро одной парой глаз на свете было бы меньше.

– Мне кажется, – сказал Бартия, сжимая руку Сапфо, – что я весь век проживу с одной женой.

Молодая мать ответила на пожатие любимой руки и сказала, обращаясь к Зопиру:

– Я не верю твоим словам, друг мой. Мне кажется, ты боишься не столько своих жен, сколько нарушения обычаев родины. Я уже слышала, что в женских покоях бранят моего бедного Бартию за то, что он не приставил ко мне евнухов и позволяет мне разделять его удовольствия!

– Это правда, – сказала Родопис. – Жители этого удивительного края уже целые тысячелетия дали нашему слабому полу те же права, какими и сами пользуются. В некоторых отношениях они даже предоставили нам преимущество. Например, египетский закон велит не сыновьям, а дочерям кормить и покоить престарелых родителей. Из этого уж можно видеть, как тонко мудрые отцы униженного теперь народа понимали природу женщины и наше превосходство перед мужчинами в способности к заботливому вниманию и самоотверженной любви. Не смейтесь над этими поклонниками животных; я их не понимаю, но глубоко удивляюсь уже потому, что Пифагор, этот кладезь знания, уверял меня, что в учении жрецов скрыта мудрость, громадная, как их пирамиды!

– И ваш великий учитель прав! – воскликнул Дарий. – Вам известно, что уже несколько недель я ежедневно беседую с Нейтотепом, верховным жрецом богини Нейт, которого я освободил из заключения, и со стариком Онуфисом, – или, лучше сказать, учусь у них. Как много нового, чего и не подозревал, я услышал от этих старцев! Как много забот я забываю с ними! Им известна вся история неба и земли. Они знают имена всех царей, ход всех важных событий за четыре тысячи лет, путь каждой звезды и все совершенное художниками и мудрецами их народа за все это время, потому что все это записано в книгах, которые хранятся в Фивах, во дворце, называемом «врачебницей души». Их законы – чистый ключ мудрости; государственные учреждения вполне обслуживают потребности страны. Нам, на родине, далеко до такого порядка! Основание их науки заключается в употреблении чисел. Только с их помогаю можно вычислять звездные пути, точно определять и разграничивать существующее и даже, удлинением и укорачиванием струн, выверять звуки. Число – это единственное, что несомненно верно, против чего бессилен любой произвол, всякое толкование. У каждого народа – свои понятия о правде и неправде; каждый закон может с изменением обстоятельств сделаться непригодным; но сведения, основанные на числах, остаются навеки незыблемыми! Кто станет оспаривать, что дважды два четыре? Числа твердо и точно определяют содержание всего сущего. Каждый существующий предмет равен своему содержанию, и потому числа – истинное бытие, сущность всех вещей!

– Ради самого Митры, Дарий, перестань, если не хочешь, чтобы у меня голова пошла кругом! – взмолился Зопир, перебивая друга. – Слушая тебя, можно подумать, что ты всю жизнь провел с этими египетскими исследователями и никогда не держал в руках меча! Какое нам дело до чисел?

– Большое дело, – сказала Родопис. – Эту тайную науку египетских жрецов Пифагор изучал у того же Онуфиса, который тебя, Дарий, посвящает теперь в мистерии. Приходи ко мне, и я расскажу тебе, как учитель согласовал законы чисел с законами гармонии. Но смотрите, смотрите, вон пирамиды!

Все поднялись со своих мест и безмолвно глядели на представившееся им величественное зрелище.

На левом берегу реки возвышались в серебристом сиянии древние исполинские гробницы могущественных владык, массивные, величественные, гнетущие землю своей невероятной тяжестью, – наглядное доказательство творческой силы человеческой воли, намек на суету земного величия. Где тот Хуфу, который скрепил каменную гору потом своих подданных? Где долговечный Хафра[110], который презрел богов и в надежде на собственную гордую силу запер будто бы двери храмов, чтобы себя и свое имя обессмертить человеческим мавзолеем? Их саркофаги пусты. Не знак ли это, что судьи мертвых нашли их недостойными могильного покоя и воскресения; между тем как строитель третьей прекраснейшей пирамиды, Микерина[111], который удовольствовался памятником меньшего размера и снова отворил храмы, спокойно почил в своем гробе из синего базальта.