Шелковый путь. Дорога тканей, рабов, идей и религий - Питер Франкопан

Деньги, поступающие в Индию, продолжали поддерживать развитие изобразительного искусства, архитектуры и культуры в целом. Огромные средства стекались сюда еще с начала XVI века. Все большие суммы попадали в Центральную Азию, частично как дань, уплаченная правителям, например Аурангзебу, чтобы обеспечить мирное существование на севере, а также как плата за покупку большого количества лошадей, которые паслись в степях. Не менее 100 000 лошадей продавалось на рынках Индии каждый год, если верить источникам, по совершенно заоблачным ценам[1152]. Также купцами из Индии, а также Персии, Китая продавалось огромное количество домашнего скота. На данном рынке все больше увеличивалась доля России благодаря крупным суммам, поступающим в этот регион. Такие города, как Коканд (в современном Узбекистане), процветали. Источники говорят о превосходном качестве ревеня, чая, фарфора и шелка, которые можно было купить здесь по разумным ценам и в больших количествах[1153].

Несмотря на рост европейской торговли, торговые сети, пересекающие Азию, все еще функционировали. Это отражено в записях Голландской Ост-Индской компании, которые говорят о десяти тысячах верблюдов, груженных тканью, которые каждый год отправлялись из Индии в Персию по старым торговым путям через Центральную Азию. Английские, французские, индийские и русские источники также содержат информацию о продолжительной наземной торговле и дают представление об ее объемах в XVII–XVIII веках: путешественники по Центральной Азии свидетельствовали о больших объемах продаваемых на рынках товаров, огромном количестве лошадей, которых доставляли в такие места, как Кабул, крупный торговый центр, к которому стекались караваны со всей Азии, чтобы продать и купить разнообразные ткани, ароматические корни, рафинированный сахар и другие предметы роскоши[1154].

Все большее значение в этой континентальной торговле приобретали меньшинства, которые помогали делать коммерческий обмен более гладким благодаря обычаям, семейным узам и способности создавать кредитные сети, работавшие на больших расстояниях. В прошлом эту роль исполняли согдийцы. Теперь ее переняли евреи и армяне[1155].

Под внешним слоем закручивались невидимые вихри. Отношение европейцев к Азии становилось жестче. Ее образ чудесной страны, полной экзотических растений и сокровищ, превратился в образ места, где местные жители столь же вялые и бесполезные, как в Новом свете. Отношение Роберта Орма было типичным для XVIII века. Первый официальный историк Ост-Индской компании Орм написал эссе под названием «Об изнеженности жителей Индостана», которое показывает, насколько ожесточились взгляды его современников. Чувство собственности обострялось[1156]. Отношение к Азии изменялось от восторга вследствие получения высоких прибылей до мыслей о грубой эксплуатации.

Такая точка зрения отражена в термине «набоб», который использовали для обозначения чиновников Ост-Индской компании, сколотивших в Азии огромные состояния. Они вели себя как разбойники и ростовщики, одалживая деньги местным по завышенным процентным ставкам, используя при этом ресурсы компании для собственной выгоды и снимая жирные сливки прибыли со сделок лично для себя. Это был Дикий Восток – прелюдия того, что будет происходить на западе Северной Америки столетием позже. Отправляйся в Индию, советовал мемуаристу Уильяму Хики его отец, «снеси полдюжины голов богачей… и вернись набобом». Служба в Британской Ост-Индской компании была билетом на пути к богатству в одну сторону[1157].

Этот путь не был лишен трудностей и опасностей, так как условия на субконтиненте были непростыми. Даже самых амбициозных могла остановить болезнь. Насколько позволяют понять источники, хотя смертность и снизилась благодаря улучшению санитарии и гигиены, а также усовершенствованным лекарствам и реформированию системы здравоохранения, число тех, кто отправился домой или оказался недееспособным, стабильно росло[1158]. Опыт мог быть опасен. Это выяснил торговец и моряк Томас Боури и его товарищи, когда выпили по пинте Bangha, настоя из конопли за шесть пенсов, в Индии в конце XVII века. Один из них «уселся на пол и горько плакал весь день»; другой «терзаемый страхом… засунул голову в кувшин и сидел так четыре часа»; «четверо или пятеро легли на ковер и принялись восхвалять друг друга возвышенными словами», в то время как еще один «боролся с деревянным столбом на крыльце, пока не содрал кожу на костяшках пальцев»[1159]. Потребовалось время, чтобы привыкнуть к другим частям света.

В то же время прибыль была поразительной до такой степени, что для драматургов, прессы и политиков стало абсолютно нормальным делом подкалывать нуворишей. Они презрительно говорили о моде на учителей танцев и фехтования для джентльменов, нервозности выбора правильного портного и обязательного знания, о чем следует говорить за обедом[1160].

Лицемерие царило повсюду. Когда Уильям Питт в конце XVIII века рассказывал членам Парламента о том, что «импортеры иностранного золота пробились в Парламент с помощью такого количества взяток, которому невозможно сопротивляться», это звучало абсурдно[1161]. При этом он не счел нужным вспомнить о том, что его собственный дед привез на родину один из самых больших драгоценных камней, бриллиант Питт, а также использовал богатства, полученные им на посту губернатора Мадраса, чтобы приобрести поместье и место в Парламенте, которое шло в комплекте[1162]. Остальные были так же откровенны. Как говорил разъярённый Эдмунд Берк в Палате общин вскоре после этого, ужасно, что «набобы» разрушают общество, расшвыриваясь своим богатством, приобретая себе места в Парламенте и заключая браки с дочерями дворян[1163]. Злость практически не имела эффекта: кто бы не захотел иметь амбициозного, богатого юношу в зятьях или щедрого супруга?