Дом дервиша - Йен Макдональд

— Хорошо, — сказал следователь. — Приятно видеть амбиции и самоотверженную преданность науке. Многие научные карьеры начинаются красиво, но потом вмешивается секс, и все катится к чертовой матери. Будет постыдно, если то же самое случится и с вами.

— Вы мне угрожаете?

— Я даю вам совет, какой дал бы и ваш научный руководитель. Она симпатичная, да? — Следователь достает снимок Арианы Синанидис крупным планом из папки и по очереди показывает всем своим коллегам. Тот, у которого были их фотографии, внимательно рассматривает снимок. — Классическая красота. Греческий нос. Действительно красивая. Мы все были молоды и шли на поводу у своих членов, так что часто слепли от женской красоты, делали глупости и принимали глупые решения. Она — известная провокаторша и бунтарка. А вы человек ведомый, и я вас не виню, молодые люди, как я уже говорил, идут на поводу у членов, но еще и на поводу у сердец, а тут романтика, политика, протест, революция. Молодые люди должны быть идеалистами, они должны быть революционерами. Насладитесь этим, пока не станете таким старым прагматиком, как я. Но тебя ждет большое будущее, сынок. Ты не будешь плесневеть в кабинете, как мы. Так не упусти свой шанс из-за летнего помешательства.

Георгиос смотрел на свои руки, симметрично лежащие на бедрах. Он смотрел на снимки своего романтического бунта. Он смотрел на фотографию родителей на пропускном пункте за мгновение до того, как грузовик обыщут и конфискуют половину нажитых ценностей. Он вдохнул запах больных легких в комнате для допросов и сказал:

— Мерьем Насы.

— Молодец, — похвалил следователь.

В ту же ночь силы службы безопасности были в Еникей. Соседей предупредили, и они потихоньку покинули свои дома. Спецназ тараном выбил входную дверь. Другие прошли вдоль стены и террасы, мимо бассейна, отпихивая ногами тележки для напитков и разбивая пластиковые стулья. Они нашли Мерьем Насы на кухне с открытой бутылкой вина в одной руке и телефоном в другой. Она пошла с ними вежливо и культурно, не кричала, не боролась, хотя успела крикнуть своему другу Элифу Матеру, приехавшему из Мадрида: «Вызови Оссиана, он мой адвокат».

Через три дня ее труп нашли в мусорном контейнере возле новой станции метро в Есилюрте, официальное опознание пришлось делать по зубным снимкам.

— Я сдал Мерьем Насы полиции, — говорит Георгиос. Мимо них проплывают огни корабля. — Они ее убили. Они держали меня в комнате весь день. Забрали прямо из университета, привезли в Усюодар, и я все рассказал им. Я не мог остановиться. Если ты совершаешь такое, то в тот миг, когда понимаешь, что находишься у них на крючке, и они могут сделать с тобой все что угодно, ты отвечаешь на все вопросы. Они спросили о тебе. По-видимому, считали, что ты занимаешь важное место в протестном движении. Я назвал Мерьем Насы главным организатором протестов, якобы она руководила революционной ячейкой и всех знает. Ее арестовали. Я не думал, что ее убьют. Вот почему я хотел, чтобы ты уехала из Стамбула. Я сдал им ее. Ты это знаешь, все это знают и знали сорок семь лет. Георгиос Ферентину стукнул на Мерьем Насы тайной полиции, и те ее убили. Я сорок семь лет был иудой и научился жить с этим. Но никто не знает, я никому не сказал, что назвал имя Мерьем Насы, чтобы защитить тебя.

Ариана произносит:

— Я знаю.

Георгиос не слышит ее, а если и слышит, то не понимает, что она сказала, собираясь пуститься в долгие объяснения, а потом вдруг спотыкается об эти два слова.

— Что? — Иногда вы помните, что этот вид из вашего окна, этот пейзаж принадлежит другому континенту. Иногда сезонные ветра напоминают вам, что полоска воды, бегущая через сердце вашего города, — это на самом деле безбрежное море. Иногда вы открываете для себя, что частокол облаков на горизонте — это горы.

— Я знаю. Я знала все эти годы. У меня не было доказательств, никто не говорил, поскольку все, кто участвовал в событиях 1980 года, понимали, до чего может довести длинный язык. В те первые дни в Афинах я сходила с ума, я винила тебя за смерть Мерьем. Я ненавидела тебя, ненавидела за то, что ты сделал. Я ненавидела и себя за то, что любила тебя, а ты предал любовь. Я думаю, что на самом деле я ненавидела то, что случилось с Турцией, Стамбулом, миром, который я знала, и саму мысль, что мне не суждено вернуться.

— А ты меня…

— Что?

— Любила?

— Георгиос, двадцать один год от роду обоим, мы были дикие, мы ослепли, слишком долго длилось жаркое лето, а мы ничего не понимали. Мы были детьми. Считали, что пара плакатов и памфлетов и стишки в кафе сметут генералов, как сухую солому. Это несерьезно. Полиция, армия и генералы — все это серьезные люди. У нас не было шанса. И тогда я поняла, что ты должен был сделать, и много лет ощущала свою вину, что жива, потому что погибла Мерьем, а тебя принудили сделать этот выбор.

Сердце Георгиоса глухо стучит. Руки трясутся, кажется, весь мир вокруг замер, а свет качается, словно лампады в мечети, круги света, один за другим. Тот фундамент, на котором стояла его жизнь сорок семь лет, сдуло прочь. То, что было, и то, что могло бы быть, слились воедино. Жизнь, которую он вел, которую сам придумал, а потом примерил на себя, была аккуратно сложена, как неиспользованный свадебный костюм. Годы, годы…

— Достаточно было одного слова. Письма, электронного послания или даже звонка. Просто слова. Я считал, что ты не возвращаешься из-за меня.

— О нет, ты тут ни при чем, — говорит Ариана и берет руки Георгиоса в свои.

— Ты думаешь…

— Не думай. Не спрашивай. Это убьет тебя. Мы живем такие жизни, какие у нас есть, вот все, что нам известно. Мы живем так из-за того, что тебе пришлось сделать. Мы были молоды и думали, что непобедимы, а потому бросились под колеса истории, и она сровняла нас с землей. Но не жалей. На несколько мгновений мы были самыми яркими звездами на небе.

Внезапно Ариана Синанидис начинает дрожать.

— Холодный ветер.

— Слава богу, — говорит Георгиос. — Это Чаркденюмю Фыртанасы.

— Ветер, вращающий крылья мельниц, — говорит Ариана, натягивая шаль на обнаженные плечи.

Сегодня утром на площади Адема Деде настоящее блаженство. Воздух чистый и прохладный, пахнет свежестью, как только что испеченный хлеб или утренняя газета. Все звуки кристальны и слышны. Гул Стамбула распадается на слои, уровни и линии. Громыхание машин, разговоры по радио, шаги по лестнице, чьи-то крики, призывающие пошевеливаться. Внезапно с ревом оживает мотор, а потом успокаивается, работая вхолостую. Шипение газовых горелок в конкурирующих чайных, свист кипящих чайников. Айдын переворачивает хрустящие страницы газеты у себя за стойкой. Капли воды падают в фонтан в виде раковины. Старый дом дервиша поскрипывает, когда деревянные балки потягиваются на солнце. Птицы. Воробьи чирикают, низко летая над улицами и переулками. А надо всем этим над крышами заводит свою песню черный дрозд, обращаясь к Золотому Рогу.