Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса - Эрик Ларсон

В начале XX века выставка стала предметом горячих споров среди архитекторов. Критики утверждали, что выставка отбросила то, чем располагала Чикагская школа архитекторов – весь местный колорит, – и вместо этого вновь насадила приверженность к устаревшим классическим стилям. Повторяемая практически в каждом исследовании, эта точка зрения впервые получила известность, прозвучав в зажигательной речи одного человека, что затруднило – как это часто бывает в тесных и душных помещениях, где проходят академические дискуссии, – и даже сделало опасным попытки ее оспаривать.

Этим человеком был Луис Салливан, который первым и наиболее громогласно осудил влияние выставки на архитектуру, но сделал это на закате своей жизни через много лет после смерти Бернэма.

После выставки дела Салливана складывались неудачно. В течение первого депрессивного года после закрытия выставки фирма «Адлер и Салливан» заключила только два контракта; в 1895 году контрактов не было заключено вовсе. Салливану было тридцать восемь лет, и он уже был не в состоянии поддерживать отношения, которые могли бы приносить такие комиссионные вознаграждения, которые бы обеспечивали его кредитоспособность. Он был одиночкой, и притом нетерпимым одиночкой. Когда один из коллег-архитекторов обратился к Салливану за советом по поводу улучшения одного из своих проектов, Салливан ответил: «Если я и покажу тебе это, то ты вряд ли вообще поймешь, о чем речь».

Когда практика перестала приносить доход, Салливану пришлось оставить свой офис в «Аудиториуме» и заняться распродажей личных вещей. Он сильно пил и пристрастился к психотропным наркотическим веществам, называемым бромидами. Между 1895 и 1922 годами Салливан построил всего двадцать пять новых объектов, примерно по одному в течение года. Время от времени он заходил к Бернэму, чтобы раздобыть денег, хотя неизвестно, брал ли он у него деньги в долг или продавал Бернэму работы своей личной коллекции. В одной из записей в дневнике Бернэма за 1911 год говорится: «Луис Салливан заходил, чтобы занять денег у ДХБ». В том же году Салливан надписал серию своих рисунков: «Дэниелу Х. Бернэму с наилучшими пожеланиями от его друга Луиса Г. Салливана».

Но Салливан украсил свою автобиографию, вышедшую в 1924 году, массой немыслимых нападок на Бернэма, а также дал жестко негативную оценку влиянию, оказанному выставкой на людей, прошедших в ее ворота. Эта так называемая классическая архитектура Белого города оказала столь глубокое воздействие, что, как утверждал Салливан, обрекла Америку на то, чтобы последующие полвека заниматься лишь подражанием. Выставка явилась своего рода «инфекцией», «вирусом», «формой прогрессирующего церебрального менингита», что, по его мнению, имело роковые последствия. «Таким образом Архитектура умерла и в стране свободных, и в доме храбрых – в стране, декларирующей себя горячей сторонницей демократии, гордящейся своей изобретательностью, обилием ресурсов, своей уникальной решимостью, предприимчивостью, стремлением к прогрессу».

Пренебрежительное отношение Салливана к Бернэму и к выставке уравновешивалось лишь его повышенной самооценкой и тем, как он рассматривал свою роль в попытке внести в архитектуру нечто свежее и истинно американское. Фрэнк Ллойд Райт встал под знамя Салливана. В 1893 году Салливан уволил его, но спустя некоторое время Райт и Салливан стали друзьями. По мере того как всходила академическая звезда Райта, нечто похожее происходило и с Салливаном. Что касается Бернэма, то он спустился с небес. Утверждать, что Бернэм из-за своей неуверенности и рабской преданности классическим канонам, которым следовали архитекторы восточных штатов, вне всякого сомнения, покончил с американской архитектурой, стало чуть ли не правилом хорошего тона в среде архитектурных критиков и историков архитектуры.

Но эта точка зрения оказалась слишком упрощенной, как это признали некоторые критики и историки архитектуры последнего времени. Выставка пробудила у Америки стремление к красоте, вследствие чего возникла необходимость пройти некий этап, после которого возникла основа для работы людей, подобных Фрэнку Ллойду Райту и Людвигу Мису ван дер Роэ [233].

Лично для Бернэма выставка была безоговорочным триумфом. Это позволило ему выполнить данное родителям обещание – стать самым великим архитектором Америки, кем он в свое время, без сомнения, и стал. В ходе выставки произошло событие, значение которого для Бернэма осталось не замеченным почти всеми, кроме его самых близких друзей: Гарвардский и Йельский университеты присвоили ему почетные степени магистра в знак признания его достижений в строительстве выставки. Обе церемонии состоялись в один день. Он в свое время приходил в Гарвард. Для него эти награды были как бы формальным искуплением. Его прошлые неудачные попытки поступить в оба университета – отрицание его «правильного начала» – преследовали его всю жизнь. Даже спустя годы после получения этого почетного звания, когда он хлопотал перед руководством Гарварда за зачисление в студенты своего сына Дэниела, показавшего на вступительных экзаменах совсем не блестящие знания, Бернэм писал: «Он должен знать, что является победителем, и как только он осознает это, он покажет свои настоящие качества, как это смог сделать я. Мое самое большое сожаление вызывает то, что кто-то в Кембридже не понял меня до конца… и не дал руководству возможность узнать, на что я был способен».

Бернэм показал им себя, показал в Чикаго, выполнив, казалось, невыполнимые работы. Его толкала вперед упорная убежденность в том, что основную часть красоты, а значит, и успеха выставки обеспечил Джон Рут. «На момент его смерти было сделано самое важное – максимально подробное изложение плана, – говорил он. – То, что касалось непосредственно его работы, было постепенно претворено в жизнь несколькими другими людьми, его близкими друзьями и по большей части женщинами, которые – это было вполне естественно – проявили по завершении выставки прекрасный порыв: увековечить в ней в более широком виде память о нем».

Смерть Рута подкосила Бернэма, но вместе с тем она предоставила ему возможности стать лучшим и более широко мыслящим архитектором. «Многие задают один и тот же вопрос – была ли потеря Рута столь невосполнимой?» – писал Джеймс Эллсворт в письме к биографу Бернэма, Чарльзу Муру. Эллсворт был убежден, что смерть Рута «вывела на поверхность такие качества мистера Бернэма, которые, возможно, дремали бы в нем, так не получив должного развития, останься мистер Рут в живых». Всегда считалось, что Бернэм был ответственным за решение проблем, связанных с бизнесом, в то время как Рут непосредственно отвечал за архитектурное проектирование. Бернэм все-таки «более-менее полагался» на художественные способности Рута, вспоминал Эллсворт, но тут же добавлял, что после смерти Рута «нельзя было осознать… или даже понять по его действиям, что у него когда-либо был партнер или что он не командовал по обоим направлениям».

В 1901 году Бернэм построил офисное здание строительной компании «Фуллер» на треугольном пересечении Тридцать первой улицы и Бродвея в Нью-Йорке, но жители соседних домов не преминули подметить странное сходство нового здания с известным бытовым инструментом и назвали его «Утюг». Бернэм и его фирма продолжали строительство, возводя десятки зданий различной архитектуры и назначения, среди которых универсальный магазин «Гимбелс» в Нью-Йорке, «Файлинс бейсмент» в Бостоне и здание обсерватории «Маунт-Вилсон» в Пасадене, Калифорния. Из двадцати семи домов, построенных им и Рутом в чикагском районе Петля, только три еще стоят сегодня; среди них «Рукери»; библиотека, расположенная на верхнем этаже этого здания, осталась почти такой же, какой была во время незабываемого совещания, состоявшегося в феврале 1891 года. Здание «Рилайенс» было удачно перестроено в «Отель Бернэм». Его ресторан носит имя Этвуда, в честь Чарльза Этвуда, сменившего Рута на должности главного архитектора при Бернэме.