Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

– Пусть хотя бы вернет из туровского заточения игумена Иоанна. И то доброе дело будет, князь. Четвертый год обитель живет без настоятеля, экономом управляется. Для иноков это неполезно и для мирян неутешительно.

– Что же эти многие знатные мужи, – молвил Владимир Всеволодич, – за столько лет не упросили своего князя помиловать печерского игумена? Видно, при Святополке голос старого киевского боярства не стал громче, чем при князе Всеволоде. А может, и тише прежнего сделался, Янь Вышатич?

– Не мне судить о том, князь. В дружинных советах у Святополка Изяславича я не имею участия.

– Уклончив ты ныне, боярин. Не таков был, когда просил меня уступить Киев Святополку.

Старик пристально всмотрелся в глаза Мономаха.

– Ведь ты, князь, сам знаешь, что в тебе говорит старая обида, давно быльем поросшая. Для чего вспоминаешь ее, будто обратно зовешь?

– Не зову, Янь Вышатич, – хотел было возразить Владимир, но, усмехнувшись, отвел взгляд. – От тебя ничего не укроется… А что, боярин, жалеет нынче киевское боярство, что выбрали тогда не меня, а Святополка?

– Иные жалеют.

– А ты? – Мономах впился в старика взором.

– Не жалею, – недолго подумав, ответил тот. – Поверни все иначе, половцы, могло б статься, не пришли к Киеву, и Нестор бы не попал в плен, и не перекупили бы его дружинники Олега. Я б не поехал за ним с Добрыней в Суздаль… и не узнал бы того, что узнал.

– Что ж ты узнал, старик? – покосился на него Олег.

Промолчав, боярин сказал затем:

– Господь ведет нас тем путем, на котором собрано все нужное для каждого. Грезить об иных путях – значит не верить Ему.

– Твоими бы устами, Янь Вышатич… – задумался Мономах.

– Князь, – прервал его размышления Станила Тукович, – кто поедет к Святополку обговаривать мир?

– От себя никого не пошлю, – заявил отказ Олег.

– Не надо, – согласился Владимир. – И от тебя, Давыд, не надо, послов. Есть достойный муж, подходящий как нельзя более. Его одного достаточно будет для Святополка. – Удивив всех, князь назвал имя: – Боярину Воротиславу Микуличу не впервые исполнять такую службу.

Янь Вышатич утаил улыбку в белой бороде. Олег буйно расхохотался, опрокинув на ковер чашу с вином. Бояре Мономаха, кто помнил давнюю историю изгнания из Киева отца Святополка, князя Изяслава, изумлялись выбору, одобряя тонкий ход.

– Кисло будет Святополку видеть перед собой послом боярина, которого он из мести ограбил и с позором выгнал из Киева, – сказал Давыд.

– Мы не обещали чести Святополку, – Мономах с довольным видом пригубил зеленое греческое вино, – только лишь мир.

– С охотой бы посмотрел, как забагровеет Святополк, – смеялся Олег, – когда поймет, с каким напоминаньем послан к нему боярин Воротислав.

– Согласится ли на такую службу сам Воротислав? – поделился сомнением Янь Вышатич. – Сколько мне известно от печерской братии, он раскаялся в том, что предал доверие князя Изяслава.

– Значит, не предаст моего доверия, – утвердил Мономах. – Под руку ему дам Олексу Поповича. Этот тоже когда-то сбежал от Святополковых немилостей.

– Поистине, Володьша, ты рожден с византийской душой, – с ухмылкой проговорил Олег.

– Я рожден с русской душой, – возразил Мономах, – ибо не держу ножа за спиной. Святополк стерпит униженье, и будет с него.

– А если не захочет стерпеть?

– Разве я или Давыд не готовы смириться пред ним? – отрезал Владимир Всеволодич. – Пусть и он укротит гордыню.

Старый боярин Воротислав Микулич, за которым тотчас было послано в Переяславль, прискакал со спешкой, на какую был способен в своих летах, спустя четыре дня. Узнав волю князя, он пришел в замешательство. Сходу хотел было отказаться от двусмысленной службы. Но Мономах заверил боярина, что лучшей службы в его жизни еще не было. А если отвергнет ее, то и иных послов Святополк не дождется и мира между князьями не будет. Если же возьмет на себя труд, то и себе, и киевскому князю пользу от Бога сможет приобрести.

Размыслив, Воротислав Микулич согласился с доводами князя.

– Тяжела мне, князь, станет твоя служба, но исполню ее. Не по долгу, а по совести.

17

Монастырский послушник, взвалив на спину куль муки и согнувшись под тяжестью, медленно зашагал к житному амбару. Куль этот был седьмой по счету, и еще двое монастырских работников тоже таскали муку, а гора мешков убыла самую малость. Келарь, принимавший кули в амбаре, не мог отойти от изумления, в которое его с утра поверг вид мучной горы. Раскрыв перед ней рот, он молвил: «Ай да брат Федор, ай да учудил с Божьей помощью» – и с тех пор, велев таскать мешки в амбар, забыл все другие слова, кроме этих.

Высыпав куль в сусек, послушник уныло потащился обратно к келье брата Федора.

– Ай да учудил…

Накануне вечером в монастырь привезли из села пять возов жита. Келарь, поленившись идти в темноте к амбару и устроить мешки там, распорядился сгрузить их у кельи Федора, чтоб лежали до утра. Свою лень объяснил себе заботой о брате, которому далеко всякий раз ходить за новой мерой зерна для помола. Брат Федор всякий день и ночь утруждал себя, крутя жернова, чтобы избегнуть праздности, от которой лукавые духи обретают власть над душой подвизающегося христианина. Этим тяжким трудом он облегчал жизнь монастырским работникам, а во мнении некоторых из братий прослыл за юродивого. Сам келарь был в числе этих некоторых после случая с бревнами, кои, по утверждению Федора, перенесли с берега на гору бесы, вынужденные к тому его молитвой.

Утром келарь с парубками пришел к мешкам. Те стояли не рядами, как были оставлены с вечера, а навалены горой выше кровли кельи. Гадая, что это взбрело в голову Федору, он спросил его о причине такого перемещения. Тот коротко ответил:

– Жито смолото.

Келарь не поверил – даже единственный воз двум рукам не по силам смолоть за ночь. Но развязывая кули один за другим, он забывал все слова, какими хотел изобличить хвастовство юродствующего брата.

– Как же?.. – бледнея, выдавил он.

– Да бесы снова пакостить принялись, – будто стыдясь, молвил Федор. – Вот и хотел их усовестить с Божьей помощью. Всю ночь простоял на молитве, а они, лукавые, работали. Вишь, накидали со злости… Ровно складывать не умеют.

Келарь захлопнул рот.

– Ай да Федор…

Пригибаясь к земле под восьмым кулем, послушник думал, как бы ему улучить миг и сподвигнуть строгого Федора на праздный разговор. Страсть как хотелось знать, видел ли он тех бесов, и весьма ли они страшны обликом, и люто ли ругались на него за принуждение к работе на святую обитель. И об ином расспросить – много ль сокровищ он откопал, когда жил в пещере, и откуда оно там взялось, и нельзя ль его снова найти…