Выше звезд и другие истории - Урсула К. Ле Гуин

то берега постепенно становились более открытыми, во многих местах виднелись светлые широкие полосы песчаных пляжей. Он дошел до того места, где ручей под сенью огромных ив резко сужался из-за выступающей красной скалы, которая косыми изломанными ступенями поднималась над речным ложем. Здесь вода пенилась и кипела, зато чуть выше образовалась широкая заводь, и притом довольно глубокая. Заводь со всех сторон обступили деревья, но сама водная гладь была чистой, как зеркало, и в ней отражались небеса. Здесь, среди девственной природы, царил дух отрешенности от всего на свете и некоей самодостаточности. Казалось, что никто другой сюда никогда не придет.

Он устроил подходящий тайник для своих пожитков в развилке низенького деревца, до такой степени заросшего диким виноградом с мелкими листьями, что и сам Хью не видел развилки, пока не нашарит ее на ощупь. Собрав немного хворосту – в основном ветки от ближайшего сухого дерева, – он выложил на песке очаг в укромном месте, чуть повыше преграды из красного камня, и все приготовил для костра. Потом снял рубашку и джинсы и в полном молчании, держась ровно, вошел в спокойную воду. Прямо над сливом ему было с головой. Там он плавал, испытывая огромное тихое счастье, до тех пор пока не стало больше сил терпеть ледяную воду, и только тогда, совершенно окоченев и дрожа всем телом, вылез на берег и разжег свой костер.

Пламя костра в ясных вечерних сумерках было прекрасно. Он присел возле костра на корточки, не одеваясь, стараясь кожей, костями впитать его жар. Потом наконец оделся, приготовил себе чашку сладкой смеси кофе с какао, купленной на распродаже, и сидел, с наслаждением прихлебывая, отдыхая душой. Когда костер догорел, он присыпал пепелище песком, обулся и направился вверх по течению – исследовать берега.

Теперь он бывал здесь каждый день. Половина его жизни проходила в вечерней стране. Здесь изменялся, становился спокойнее даже ритм его дыхания. Просыпаясь – а сон здесь был глубокий, темный, неодолимый, словно река, – он сначала некоторое время лежал, лениво слушая, как бежит вода и трепещут листья, и мечтал: я останусь здесь… я еще немного здесь побуду… Но так и не оставался. На работе в супермаркете или дома он не очень много думал о вечерней стране. Она существовала, и это все, что ему необходимо было знать, когда он пробивал продуктов на шестьдесят долларов или успокаивал мать после очередного тяжелого дня в компании по займам, где она работала. Это место существовало, и он мог сюда вернуться – в эту тишину, туда, где жизнь обретала смысл, к ее истоку.

Проход больше ни разу не оказывался закрытым, и он почти забыл, что такое возможно. Должно быть, все дело в девушке. Видно, это из-за нее проход и закрылся, из-за ее присутствия, и потому-то она смогла снова открыть его, вывести Хью обратно. Иногда он думал о ней – побаиваясь и одновременно жалея. Если бы она не источала столько ненависти и яда, они, наверно, смогли бы поговорить. Он сам позволил выдворить себя, значит сам и виноват. Она могла бы рассказать ему об этой стране. Она явно знала ее куда лучше, чем он, и гораздо дольше. Хоть сама и была нездешней, но знала здешних людей.

Если только здесь вообще есть какие-то люди. Об этом он очень часто размышлял во время своих молчаливых купаний в заводи под ивами. Она тогда всего-то и сказала: «Ты не знаешь их языка», а потом, когда он спросил, живут ли здесь люди, ответила «да», но не сразу и как-то неестественно или поневоле. Она пыталась запугать его. И мысль о каких-то еще людях действительно пугала. Главная радость здесь – полное одиночество. Возможность побыть одному. Не иметь дела с другими людьми, с их нуждами, требованиями, приказами.

Но какие они, здешние жители? Какой у них язык? Здесь все погружено в безмолвие. Даже птицы не поют. В лесу должны быть звери, но и они невидимы, беззвучны. Здесь каждый живет, стараясь не тревожить другого.

Он думал обо всем этом, сидя под ивами на берегу ручья, в тишине, возле яркого маленького костерка. Здесь можно было долго-долго думать над одной-единственной мыслью, всячески ее развивая. Он и раньше никогда не считал себя дураком и довольно хорошо учился в школе – по тем предметам, которые ему нравились, – но знал, что люди считают его глуповатым, потому что он тугодум. Мозг его отказывался работать в спешке, судорожно принимать решения. А здесь можно было спокойно обдумать любую идею, и это составляло изрядную часть той внутренней свободы, которую он ощущал в вечерней стране. Одновременно вести две совершенно различные жизни, по разные стороны порога, отделяющего Кенсингтонские Высоты от вечерней страны, – казалось бы, это должно было сбить его с толку, лишить душевных сил, но именно силы-то он и черпал здесь, у родника. Здесь он был спокоен, гулял по холмам, плавал, спал, размышлял, чувствовал, что по-настоящему живет. И это полное спокойствие вытесняло ощущение постоянного стресса, той чудовищной спешки, когда нет времени даже спросить себя: что ты делаешь? куда идешь? какой путь выбрать и куда приведет этот путь? Но теперь даже по ту сторону порога, если удерживать в душе ощущение лесного покоя, ему удавалось немножко подумать.

С тех пор как тогда он сказал, что его мать больна, услышал свой собственный голос, выговаривающий эти слова, он просто заставил себя обратить на ее болезнь самое серьезное внимание, а не прятать голову в песок; заставил себя спокойно подумать, чем и насколько серьезно она больна.

Это оказалось нелегко. Это означало, что он должен воспринимать ее не как мать, а как совсем чужую женщину, любую. Просто как больного человека.

В старших классах у него было много знакомых ребят, которые серьезно подсели на тяжелые наркотики. А в десятом классе, и об этом ему, вообще-то, не очень приятно вспоминать, девочка, которая иногда списывала у него задания по английскому, как же ее звали… уж такая скромняга, что ему вечно было совестно… Черил ее звали, вот как, – и однажды, примерно за неделю до конца учебного года, она заперлась в кабинке туалета и попыталась утопиться в унитазе. Он услышал крики и увидел девчонку в коридоре, которая дико, истерически хохотала, а потом пронесли согнутую в три погибели Черил, с волос ее капала розоватая вода, и она кричала пронзительным тонким голосом, а он и другие ребята стояли вокруг и смотрели, а кто-то взбегал по лестнице, чтобы поглядеть. Никто потом не знал,