Пасадена - Дэвид Эберсхоф

Я не знал тогда, чему я стал свидетелем, но крепче сжал винтовку и подумал — не надо бы мне этого видеть. Вдалеке светил огонек, разгораясь, когда курильщик делал затяжку. Две фигуры стояли в стороне, прижимались друг к другу и делали какие-то неясные движения; понять, что это такое, было совершенно невозможно. Вдруг одна фигура упала прямо на мох, на нее навалилась другая, по лесу понеслись крики, мольбы о пощаде, и тут я услышал голос.

Кричала девушка; то по-французски, то по-немецки она повторяла: «Пожалуйста, пожалуйста… Не надо, не надо!» Я подошел поближе, под ногой треснула ветка, крики и сопение прекратились, стало совсем тихо, и мне показалось, что во всем мире только и есть живого что огонек курильщика. Я стоял не двигаясь, фигуры в темноте тоже не шевелились, и после долгой паузы мужчина сказал по-немецки: «Да нет там никого». Вскоре девушка снова заголосила, я расслышал ее французский акцент и только тут понял, что я вижу.

«Стервятники» бродили вдоль линии фронта со стороны союзников, но точно такие же «стервятники» были и у немцев, и в какой-то момент я пересек черту, потому что в последние месяцы войны фронт передвигался то туда, то сюда, и в лесу были такие места, что не сразу разберешь, кто здесь хозяйничает. Вот на такое место я набрел и увидел, как «стервятник» продает немцу французскую девчонку.

Сердце стучало как бешеное, но я не удивился. Я ясно понимал, что лицом к лицу столкнулся с врагом. В каком-то смысле каждый солдат ждет этого момента, я мало-помалу шел вперед, раздвигая руками ветви, и каждый раз, когда под ногой хрустел сучок, я начинал молиться Богу, чтобы немецкий солдат ничего не услышал. Но теперь уже он насиловал девушку что было сил и не обратил бы внимания ни на что на свете — он сопел, кряхтел, ухал так, что от страха, наверное, поразлетались все окрестные совы. Я знал, что времени у меня немного, и вскоре оказался ярдах в десяти от покрытой мхом лужайки посреди леса.

Я старался двигаться бесшумно, взвел винтовку, глянул в прицел, и тут из-за облаков вышла луна и ярко осветила лицо солдата. Это был самый обыкновенный пехотинец в шлеме с шишаком, закрытым чем-то серым для камуфляжа. Рядом с ним стоял рюкзак грубой, необработанной кожи, к нему он прислонил десятифунтовую винтовку с примкнутым штыком, а лицо у него было такое молодое, что встреть я его в другом месте, то подумал бы, что он играет в войну. Щеки у него пылали, нос был маленький и круглый, точно у овцы. Он неистово кидался на девушку, роя землю черными ботинками. Потом шея у него вытянулась по-черепашьи, губы раздвинулись, он тихо выдохнул, и я понял, что ему стало очень хорошо. Он весь трясся, дрожал, и я подумал — наверное, это у него в первый раз.

Под ним лежала девушка в сарафане с рисунком в душистый горошек. Она была не старше его, но уже имела опыт — это я понял по ее равнодушному лицу. Юбка у нее задралась выше колен, лиф сарафана был безобразно распахнут, оттуда выглядывали маленькие белые груди. Даже в этом жутком положении ее красивое лицо сохраняло достоинство, она твердо сжимала рот, нисколько не кривила лицо. Глаза у нее были открыты, она глядела прямо в лицо солдату, и я заметил, что смелости у нее больше, чем у него, — он не смотрел на нее, весь охваченный удовольствием, а потом все кончилось, как это всегда бывает.

Солдат поднялся и принялся натягивать штаны. Серая шинель тяжело висела у него на плечах. Он был необыкновенно узкокостен, тонок в талии, и меня тронуло, что он тратит свои деньги не на еду, а на эту девчонку, то есть поступает как мужчина, — не все ли мы предпочитаем в первую очередь утолить именно этот голод, а не другой?

Но философствовать мне было тогда недосуг. Мое дело было — убить человека. Он застегивал пряжку, я нажал на спусковой крючок и почувствовал горячее дуновение от пули, полетевшей по дулу. Она быстро и бесшумно вошла солдату прямо в висок, и меньше чем за секунду его лицо прояснилось, как будто ему объявили прощение за все преступления, которые он успел совершить, и он стал похож на счастливого подростка с улыбкой на лице, ни в чем не виноватого.

Это продолжалось недолго. Он повалился замертво, девушка завизжала, вскочила на ноги, склонилась, подбирая порванные чулки, темная фигура в лесу перестала курить, послышались шаги, треск ветвей, девушка снова заплакала, и мужской голос ответил ей по-французски: мол, не плачь, все прошло как надо, им же было хорошо. Я стоял как вкопанный, собирался уже подстрелить и второго немца, но, когда мужчина подошел к девушке, я разглядел, что это Дитер.

Я удивился так же, как вы, твердым голосом велел ему не двигаться, поднялся из папоротников и, когда он заметил меня, навел винтовку прямо ему в сердце. Его руки медленно поднялись, я велел ему отойти от девушки, и он послушался. Я думаю, что сначала он меня не узнал, глаза его беспокойно бегали — он соображал, что делать. Он заговорил по-английски, немецкий акцент вдруг куда-то исчез, он благодарил меня, что я убил солдата, а я прикрикнул, чтобы он замолчал. Девушка всхлипывала, я сказал ей, чтобы она уходила, но она не пошевелилась, и тогда Дитер повторил ей это по-французски. Девушка испуганно посмотрела на меня, как бы проверяя, что я сейчас сделаю — отпущу ее или убью, а Дитер снова повторил, чтобы она шла отсюда.

Она ушла, а я до сего дня помню, как развевалась ее юбка и какие у нее были ноги — сильные, стройные, как у оленя. Дитер так и стоял, не опуская рук и помахивая ими, точно двумя белыми флагами. За плечами у него был мешок с жестянками — погнутыми кружками, щербатыми тарелками, сломанными вилками. Он сказал:

— Этот немец забрал у меня девушку.

Я снова велел ему молчать, сказал, что не слепой и что видел не только, что он приводил девушек, но и что продавал их врагу. Дитер стал возражать мне, что я все не так понял, что темнота была — хоть глаз выколи и что я никак не мог все как следует разглядеть. Но терпение у меня уже кончалось, и я рявкнул:

— Знаешь, что с предателями делают?

Он замахал руками, будто я был не прав; он был настоящий хлюпик, мне никак не верилось, что он творит такую пакость, но я все видел и сказал ему:

— Может, мне тебя прямо на месте расстрелять?

— Как — расстрелять? — взвизгнул он в ответ. — За то, что девку продал? Я здесь, как и все прочие, — стараюсь не сдохнуть. А семья ее, между прочим, сегодня есть будет!

Я велел ему встать на колени, а когда он не послушал, навел на него винтовку; он не мешкая плюхнулся на колени, протянул ко мне руки и заныл: «Я что хочешь для тебя сделаю! Скажи только, что тебе нужно! Только не убивай! Что я тебе сделал? Ты ведь из-за меня немца убил! Это не я твой враг, а он!» С этими словами он обернулся к молодому немцу; у того на лице навсегда застыла улыбка. «Что тебе достать? Что хочешь тебе найду. Девку приведу какую хочешь! Скажи только, солдат, тебе какие нравятся? Темные, или светлые, или кареглазые? Любую достану. Хочешь — столько табака принесу, что на весь твой полк хватит! Скажи только, что тебе нужно. Ну скажи…» — тянул он свою волынку.

— Не нужны мне твои шлюхи! — отрезал я.

— Каждому солдату нужна шлюха. Как тебе Сильвия? Та, которая сейчас убежала? Пятнадцать лет всего. Можешь ее взять. Можешь жениться. Если что, я договорюсь.