Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

Но Лев Сапега не был бы Львом Сапегой, если бы язвительно не добавил:

— Ещё где-то у вас ненастоящий государь! Два у вас государя — один на Москве, а другой здесь — Владислав-королевич: ему вы все крест целовали.

Последовало тягостное молчание. Его прервал пан Олешинский:

— Весной пойдёт к Москве королевич Владислав, а с ним мы все пойдём Речью Посполитой. Королевич сделает вашего митрополита патриархом, а сына его — боярином.

Это было сказано как бы между прочим, будто речь шла не о Филарете и его сыне-царе.

Сдерживая возмущение, по возможности твёрдо Филарет ответил:

— Я в патриархи не хочу.

Когда король Сигизмунд приказал Филарету написать сыну грамоты, нужные для Польши, Филарет столь же решительно отказался. Вообще поведение Филарета после избрания сына резко изменилось. Об этом свидетельствует и поляк Гридич: «Как сведал Филарет, что сын его учинился Государем, то стал на сына своего надёжен, стал упрям и сердит, к себе не пустит и грамот не пишет».

Тем не менее начало было положено, и последовали долгие и тяжкие переговоры о мире. Они шли с переменным успехом. А пока в феврале 1617 года был подписан вечный мир со Швецией.

Вернув Новгород и заставив шведских королей навсегда отказаться от трона Рюриковичей, русское государство уступило Швеции ряд городов (Ивангород, Копорье, Орешек), что лишало его выхода к Балтийскому морю. Но этот мир был тогда необходим ввиду враждебных действий со стороны Польши.

Два месяца спустя, в апреле 1617 года, королевич Владислав предпринял первую попытку похода на Русь. Благословляя его, архиепископ-примас Варшавы сказал:

— Мы не только станем молить Господа Бога, чтобы он благословил ваше королевское высочество в этом деле, но также, если окажется нужда в дальнейших пособиях, будем стараться, чтоб республика наша помогала вам; только, ваше высочество, старайтесь направлять дела к её благу.

На что Владислав ответил:

— Я иду с тем намерением, чтобы прежде всего иметь в виду славу Господа Бога моего и святую католическую веру, в какой воспитан и утверждён. Славной республике, которая питала меня доселе и теперь отправляет для приобретения ещё большей славы, расширения границ своих и завоевания северного государства, буду воздавать должную благодарность.

Позднее королевич вынужден был рассылать по всем русским городам грамоты, где говорил, что советники Михаила Романова утверждают, что он-де идёт «на истребление православной веры», а у него этого «и на уме нет».

Несмотря на всё благолепие, первая попытка окончилась неудачей. Вторая попытка, предпринятая в сентябре того же года, была более успешной. Владиславу как царю Московскому сдались Дорогобуж и Вязьма. Королевич шёл к Москве. Снова в столице появились подмётные грамоты от «истинного царя» Московского — Владислава Жигимонтовича.

Но времена были не те. Прежние грамоты — и первого, и второго Лжедимитрия — как-то волновали, возмущали москвичей, эти же не произвели никакого впечатления. Вражеское кольцо вокруг Москвы сжималось. Весь 1618 год прошёл в безрезультатных переговорах и тяжёлых сражениях. Вновь поляки принесли русскому народу великую беду, сжигали деревни, грабили города. На помощь Владиславу с двадцатью тысячами казаков шёл гетман Сагайдачный.

9 сентября 1618 года Михаил собрал Собор. Он объявил:

— Прося у Бога милости, за православную веру против недруга своего Владислава обещаюсь стоять на Москве, в осаде сидеть, с королевичем и с польскими и литовскими людьми биться, сколько милосердный Бог помощ подаст, и вы бы, митрополиты, бояре и всяких чинов люди, за православную веру, за меня, государя, и за себя с государем в осаде сидели, а на королевичеву и ни на какую прелесть не покушались.

Ответ был единодушный. Все дали обет Богу стоять за православную веру, за государя стоять и поклялись биться с врагом до смерти, не щадя жизней своих.

К концу сентября положение усложнилось. 20 сентября королевич был уже в Тушине (казалось, возобновляются прежние времена Тушинского вора!), а Сагайдачный — у Донского монастыря. Бояре с войском вышли было из Москвы, но их вдруг охватил такой страх, что они не смогли помешать вражескому объединению и без боя пропустили гетмана. Ужас москвичей усиливала комета, которая буквально висела над столицей. Начавшиеся переговоры снова ник чему не привели. Бои возобновились и шли уже у Арбатских ворот, но все приступы были отбиты.

Королевич был вынужден отступить к Калуге. Жестокие морозы пришли на помощь русскому войску.

Вновь начались переговоры. Надо было думать о размене пленных, но неожиданно трагические обстоятельства помешали переговорам, которые и без того зашли в тупик.

Переговоры с поляками о размене пленных были прерваны внезапной смертью князя Василия Голицына. «Не отравы ли дали князю?» — заметил, обратившись к Филарету, склонный к подозрительности воевода Шеин. Об этой подозрительности доблестного защитника Смоленска вспомнили впоследствии как о даре судьбы, позволявшем ему предугадывать многое. Предвидел он и свою погибель от каверзников.

Сам Филарет порой не чаял добра и для самого себя. В душе боролись бессильная усталость и надежда. Знал он по слухам о первых шагах сына-государя. Это давало ему силы терпеть и надеяться, что воля всё же придёт. Или мало вынесли Романовы в ссылке, уготованной им Годуновым? Не за их ли великие страдания Господь пожалел и сохранил последнюю отрасль древнего рода — сына милого Михаила, ныне государя Русской земли?

Эти мысли не оставляли Филарета и в те минуты, когда он молился за упокой души князя Голицына. Хоронили его в Вильне по приказанию короля. Почитаемый соплеменниками именитый князь мечтал вырваться на волю, а нашёл могилу в чужой земле. Он был похоронен в суровые январские морозы...

Возле гроба была всего горстка людей, которые могли поплакать о нём. Надгробное слово говорил архимандрит чужой земли. Далее прозвучало изречение греческого философа, что жизнь человеческая подобна комедии...

И ни одного доброго слова об усопшем. Зато почтенный отец призвал слушавших его благословлять Бога за «доброго короля», который разрешил похоронить чужеземца «так хорошо, как не могли бы похоронить его и в Москве». Архимандрит и сам растрогался от этих слов и призвал усопшего благодарить короля за то, что приготовил ему такое мягкое ложе на такой долгий сон...

А слушавшие эти чудные для них слова соотечественники несчастного князя думали о том, как бы перенести его тело на родину, ибо только на родине упокоится его душа.

Долго ещё с недоумением вспоминали русские пленники эту похвалу польскому королю, произнесённую архимандритом:

— Нашёл что хвалить. Крепка могила, да чёрт ей рад!

После смерти князя Голицына в стане русских пленников воцарилось тревожное уныние. Всяко опасался за самого себя. Разговоры меж собой вели редко и осторожно. Казалось, люди дали обет молчания. Да и как не бояться? Рядом шныряли приставы и литовские люди. Когда московские уполномоченные прислали к Филарету нужного человека Андрея Усова, он так и не смог добиться тайного свидания с ним. Филарету надо было остерегаться более других: поляки обвиняли его в «измене». Могли и удержать его в плену, и расправиться с ним, как они сделали это с царём Василием и его родными.