Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

Рассудительный Томила Луговской ответил на это:

— Другого средства поправить дела нет, как то, чтобы король наши статьи о Смоленске и время своего отступления в Польшу назначил на письме, за вашими сенаторскими руками...

Среди сенаторов раздался гул возмущённых голосов. Дав вылиться этому общему негодованию, Сапега сказал, как отрезал:

— Коли так, вас всех пошлют в Вильну, к королевичу!

— Не стращай нас, Лев Иванович, — громко проговорил Луговской. — Надобно думать, как кровь христианскую унять, а Польшей нас стращать нечего, Польшу мы знаем!

Однако через несколько дней русским послам дали знать, что их действительно повезут в Польшу. Послы решительно отказались выполнить это решение на том основании, что у них нет наказа ехать в Польшу, нет и запасов питания на столь длительный путь. Но их не стали слушать и насильно посадили в ладью, небольшое судно, сопровождаемое двумя лодками. Посольских слуг прогнали прочь, а запасы вещей и продовольствия отобрали. К счастью, более находчивым удалось кое-что припрятать. Особенно повезло Филарету. Слугой при нём был ловкий и смелый казак Устим, человек незаменимый в трудных обстоятельствах. Когда Филарет вернулся в Москву из тушинского стана, Устим, отвыкший за это время от хозяина, снова подался было в казаки, но многое там оказалось не по нему. Филарет, которому он обо всём поведал по приезде в Москву, позвал его к себе. От судьбы, как говорится, никуда не уйдёшь.

Филарет ещё не раз поблагодарил судьбу, пославшую Устима. Изо всех слуг он проявил себя самым находчивым. Редкого чутья был человек. Словно знал, что при погрузке на судно поляки станут грабить, договорился с корабельным слугой и загодя погрузил на судно припасы и необходимую одежду. А для Филарета добыл ещё и жупан: снег только что сошёл, по воде ещё плыли льдинки, и ночи на судне покажутся холодными.

Выехали 12 апреля. Утро было хоть и свежим, но тёплым. Двигались на юг, ближе к солнцу. В чистых струистых водах Днепра весело плескалась рыба. Кругом вдоль берегов стеной темнели леса, а небо было таким прозрачно-голубым, что казалось, если долго в него смотреть, можно проникнуть в его глубину. В такие минуты душа человека стремится к Богу.

Филарету хотелось хоть на время забыть о том, что едет он на чужбину и будет находиться под строгим надзором. Одному Богу ведомо, что уготовано ему впереди! Вспоминал, что в его комнате, когда был в королевском стане, висело на стене распятие. То было ему недобрым знаком. Видно, думают обратить его в чужую веру, когда привезут в Польшу. Филарета угнетали необоримые мысли о своём бессилии перед наглой и жестокой силой, так легко берущей верх в этом мире. Сапега — преданный своей вере католик. Да христианин ли он? Ему неведом страх перед Богом. Из учения Отцов Церкви да и по своему опыту Филарет знал, что человек, не ведающий страха Божьего, никогда не познает и Бога истинного. Такой человек ничего не боится и тем страшен.

Везли их, словно арестантов. Охранники обращались с ними грубо и заносчиво. Хоть и ехали водой, но её не хватало, чтобы умыться. На просьбу сделать остановку, набрать воды да помыть помещение отвечали бранью. Ссорились они и меж собой, особенно когда играли в карты либо напивались.

Судно, однако, остановили, когда подъехали к имению Жолкевского. Охранники были наиболее оживлённы. Многие из них ещё недавно воевали под стягами гетмана и сейчас не сомневались, что он выкатит им бочку вина. Спор был лишь о том, какого вина пожалует им гетман.

Филарет и князь Голицын решили сойти с трапа, но стражники не дозволили, и путникам ничего не оставалось, как рассеянно смотреть на хатки, что лепились одна к другой, окружённые плетёнными из ивы заборами и пирамидальными тополями.

Неожиданно на берег вылетел всадник, и, увидев стоявших возле борта послов, учтиво снял шляпу и спросил от имени гетмана, здоровы ли послы и нет ли у них какой просьбы к сановному пану Жолкевскому. Послы молчали. Всадник повторил вопрос. Тогда Филарет, обменявшись взглядами с князем Голицыным, ответил:

— Вели передать Станиславу Станиславовичу, чтобы он помнил Бога и свою душу!

Поляки онемели от такого дерзкого ответа. Они хотели что-то сказать посыльному, но его и след простыл.

...Получив отповедь на своё дружеское приветствие, Жолкевский не разгневался, хотя и был озадачен. В глубине души он осознавал свою вину перед русскими послами. Он помнил, как слукавил перед ними во время переговоров. Да, он целовал крест на том, чтобы не воевать Смоленск, и заповедь сия нарушена. Так ведь и смоляне её нарушили. Они хотели бы присягать Владиславу, да кто же отца с сыном разделяет?!

Думая так, гетман понимал, что он хитрит. Но со Смоленском покончено и что о том думать!

И всё же думы не оставляли его, потому что в глубине души он был честным человеком. Совесть не давала ему покоя. Он сознавал, что невежливо поступил с послами, уклонившись от разговора о царе Василии, и, поколебавшись немного, решил послать за Филаретом панскую колымагу, принять его с честью и доверительно побеседовать с ним. Видит Бог, он не хотел ему зла. Да и О князе Голицыне он не думал ничего дурного, подобно иным панам, готовым окончательно порушить добрые отношения с Русью. Из окна гетману было видно, как из колымаги, будто невольник, вышел Филарет. Плечи его были опущены. Со стеснённым чувством Жолкевский вышел к нему навстречу, почтительно поклонился. Филарет слегка наклонил голову.

— Что угодно пану гетману?

— Рад видеть тебя, владыка. Надумал потолковать с тобой.

Радушным жестом он пригласил Филарета к столу.

— Ты устал в дороге, а вино у меня доброе. Выпьем за мир меж поляками и русскими! Да за добрые речи между ними.

Филарет отодвинул налитый ему бокал.

— Или поляки пришли на Русь с миром? Или ты, гетман, не сам порушил свою клятвенную запись не разорять её?!

— Я готов поклясться тебе: ничего не помню, что было в этой записи. Я, не читавши, руку свою и печать к ней приложил. Да и волен ли я от себя решать государские дела?

— Согласен, что не волен. Ты всё делаешь по указу и воле королевской. Но до твоего приезда под Смоленск король сохранял договор, к городу не приступал, а как ты приехал, так Смоленск взяли...

Жолкевский опустил голову.

— Ты сам сказал, что я всё делал по указу и воле королевской...

— А царя Василия ты вывез в Польшу тоже по воле короля? Или по своей воле?

— Вашего царя Василия я взял не по своей воле, а по воле бояр, дабы предотвратить народное смятение... А в Иосифове монастыре, куда его отвезли, он умирал с голоду.

— Или не ты настоял, чтобы Василия отправить в Иосифов монастырь? И ты дал слово не брать его из Иосифова монастыря. Знал, что в записи утверждено, чтобы ни одного русского человека не вывозить и не ссылать. Ты на том крест целовал и крестное целование нарушил. Надобно бояться Бога!..