Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини

Себина смотрит на бульон, который течет в ее сторону вместе с маленькими кусочками скудных зимних овощей.

Поднимает голову и говорит, что хочет выйти, пойти к маме.

Девушка замолкает, потом произносит: никто не остановил ее, почему, уму непостижимо, нельзя было выпускать девочку. Снова молчит.

Себина бежит вверх по лестнице многоэтажного дома.

Девушка, что водила рукой по стене, не подумала о ней, она играла с кем-то в шахматы; пробки, заменяющие фигуры, упали с доски, игроки ссорились, разбираясь, как были расставлены фигуры.

Сейчас она думает, что той бесполезной рукой, которой она вела по стене, чтобы как-то отвлечься, она могла бы остановить соседскую девочку, преградить ей этот черный путь.

Девушка делает паузу. Она сама пишет, знает, что судьба истекает, как чернила, и нельзя остановить девочку, которой суждено погибнуть.

Себина поднимается по лестнице, потому что так написано. Где? В какой поганой книге?

У Себины странная мордашка, гладкие, будто смазанные маслом, волосы, немного квадратное лицо, уши торчат розовыми ленточками прозрачной кожи, а губы просто невозможно описать, надо хотя бы раз их увидеть, чтобы понять: все блаженство жизни может собраться в губах, двух подвижных полосках плоти, двух падающих звездочках.

Себина не красавица, никогда ею не была, она самая некрасивая из всей семьи, маленького роста, слишком длинные руки, лицо как у куклы на коробке с апельсиновым печеньем.

И все-таки она самая красивая девочка на свете. Она, моя крестница, — сама жизнь в своем чистом проявлении, как драгоценный камень, который отделили от скалы, сверкающий кристальным блеском: другого такого в мире больше нет.

Это она вела меня за руку к материнству. Каждый раз, когда я обнимала ее, в голове звучало: в этом создании есть капелька от меня. В ней заключен подарок мне от каких-то вышних сил.

Помню, как невероятно торчали косточки у нее на локтях, помню круглые, точно шарики, глаза, волосы, падающие на лоб густой завесой.

Себина идет наверх. Как вода, которая уже не течет неспешно по склону, а поднимается, точно пламя.

Мирна не развешивает белье. Ее отбросило взрывной волной, потрясшей подвал и докатившейся до крыши, как при землетрясении, и она упала рядом с антенной, старой железкой без тока. Мирна подумала о дочери, подумала, что Себину засыпало там, внизу… С улицы поднимается дым, ей надо бежать, посмотреть, все ли живы, не обрушился ли дом. Она никогда не доверяла убежищам, которые не были построены специально для этой цели, они были предназначены, как любой подвал, для хранения сала или старых швейных машинок…

Ну вот, она спускается.

Да, все так и было.

И девушка из Боснии с засвеченными волосами говорит с грустью, что никогда не сможет написать эту историю, потому что она слишком глупая, потому что часто смерть слишком глупа и тошнотворна.

Но все точно так и было.

Они встретились на середине пути, мать и дочь. Бежали навстречу, одна поднималась, другая спускалась, по одной и той же лестнице, чтобы найти друг дружку.

Остались бы они там, где были, — выплюнули бы пыль, пережили бы страх, и больше ничего.

Они собирались выбраться из осады. Согласились уехать. Гойко нашел приятеля-журналиста из Белграда, который должен был увезти их с собой.

Но они двинулись с места, сошли с шахматной доски жизни, сами того не ведая. Шли за веревкой, соединяющей их.

Держи конец нитки,

Другой конец возьму я

И побегу по белу свету.

Если я потеряюсь,

Мамочка, потяни за нитку.

Потянула смерть, потянула с силой. Снаряд упал на их дом, безопасно расположенное здание.

В тот момент он их и накрыл. Мать и дочь. Чрево и плод.

Гойко и Пьетро сидели рядом на земляных ступеньках, следили за игрой в футбол: мальчишки, бегающие друг за другом, майки, голые руки и ноги.

Приблизительно того же возраста, что и Пьетро, послевоенное поколение.

Белые цветы примирения.

Гойко произносит:

— Знаешь, она не сразу умерла.

Закуривает сигарету, выдыхает дым, поднимает руку, кричит, что игра не по правилам, поднимается. Футбол у кладбища.

Мы встаем, покидаем могилы на стадионе.

Гойко хочет пива.

Выпивает из горлышка сразу две бутылки, сидя на скамейке у киоска, перед самым кладбищем.

Мирну разорвало на куски, их собрали, накрыли простыней, чтобы сын не видел их лежащими на лестнице, как те самые овощи из разлившегося супа, плавающие в бульоне. Куски тела, которое его родило. Она была его матерью, но все-таки он не раздумывая побежал к сестре.

Себине оторвало ноги. Верхняя часть не пострадала. Остекленевшие глаза смотрели в одну точку. Она лежала на белой кровати, под лестницей госпиталя в Кошеве, с трубками капельницы, отходящими от рук. Увидев внизу под простыней пустоту, Гойко спросил себя, знает ли она.

Себина хотела выиграть Олимпийские игры, она была самого маленького роста из всей команды, ближе всех к земле. Гойко дважды закрыл глаза. Первый — потому что не хотел в это верить, второй — чтобы поблагодарить Господа за то, что она жива.

Врачи надеялись на хороший исход в этом безнадежном случае, который в городе был далеко не единичным. И Гойко, глядя на сестру безумными глазами, включил всю свою фантазию, как в те времена, когда торговал йо-йо и ему удавалось обойти даже черногорцев, и представлял себе искусственные ноги, сверкающие, сделанные по новейшим технологиям, — последний крик в области восстановительной ортопедии. Он достал бы сестре самые лучшие в мире протезы, истратил бы на них все деньги, какие у него были и какие он заработал бы, водя журналистов в траншеи даже по ночам.

На железном столике рядом с кроватью лежала кроссовка, это он хорошо запомнил. Такая бередящая душу подробность оставила в нем след навсегда. Соединяет руки, чтобы показать, какая маленькая была кроссовка, размером с его ладонь. Бедный Гойко, бедный брат. Сейчас его голос дрожит, как у великана, которого мучит маленькая-маленькая, но невероятно сильная и безжалостная мышка. Он хотел убрать кроссовку, которую кто-то подобрал на лестнице и бросил в машину, увозящую девочку с оторванными ногами. Кто-то, кто, потеряв от ужаса голову, не заметил, какой чудовищной оказалась его любезность. Но не убрал, не посмел. Себина не спала, ее глаза в ночном свете казались стеклянными шариками, бриллиантами. И Гойко подумал: она, возможно, не ощущает своего тела и не знает пока, что у нее нет больше ног. Все остальное было в порядке, на лице — ни царапины. Поэтому он оставил кроссовку, чтобы обмануть ее. Разговаривал с ней, и она вроде бы слушала.

Спросила о маме, позвала ее.

Гойко сказал, что с ней все хорошо, ее положили в другое отделение.