Украли солнце - Татьяна Успенская

Прежние письма от матери были написаны одним почерком, это — другим: буквы неровны, строчки наползают одна на другую. Видно, в самом деле плоха. Но в новом его состоянии — отстранённости от всего ему дорогого, ничто не дрогнуло в душе: мать сейчас бесконечно далеко от него, за чертой жизни!

Степанида?! Да, была когда-то знакомая — Степанида. Как и мать, вовсе и не в его жизни. Худая девочка с длинными косами и жёлтыми глазами. Что их связывало? Разве он любил её? Сквозь броню апатии увидел: она снимает со своей головы венок, дарит ему. Талисман их любви. Да, помнится, зимой и летом носила венок из степных цветов.

Что-то произошло с ним — он замёрз, так замёрз, что звенит весь. Где его прошлая жизнь? До Властителя и Гели? А ведь что-то было очень важное в той его жизни, без чего нельзя жить. Усилием воли стал вспоминать: лодка, от солнца — лучи, Степь раскинулась в траве, Степь — одна на остановке в облаке пыли, поднятой отъезжающим автобусом. Простушка. Провинциалка. Теперь он знает, какой должна быть женщина и близость с ней. И всё-таки открыл баул, достал венок, поднёс к лицу. Прошлое не вернулось. Сено и сено. Смешно. Люди связывают жизнь с глупыми мелочами, с наивными смешными амулетами. Сжал. Посыпался на пол сухой пахучий порошок. Равнодушно смотрел, как он сыплется. Прах. Даже бессмертники, вечные цветы, разлетелись пылью, не желая сохранять себя.

— Всё равно, — бормотал Джулиан. — Всё равно. Пусть.

Вместе с венком прахом разлетелось прошлое: он ничего не помнит, не может вызвать в себе ни ассоциаций, ни прежних чувств. Сам рассыпался, как этот венок, в прах. Степанида, мать, Апостол, Гюст, Конкордия, даже Любим — манекены на выставке, неживые, задёрнуты прозрачными шторами. А он сам, как Кай в сказке Андерсена «Снежная королева», заледенел сердцем и хочет лишь одного: остаться жить материальным телом, просто жить. Как смешна жизнь духа, которую пытаются объявить главной Апостол и не знакомая ему мать! Какой дух, когда черви едят тебя?! И Марика врёт: ничего от человека не зависит, как миленький, каждый рассыплется в прах. Ну, как бы она, Марика, выжила в его обстоятельствах?!

Марика не попала бы в его обстоятельства.

Властитель прав, его легко было купить! А теперь он отравлен райской жизнью. Не доскакал на скачках, не доиграл в теннис, не доплавал в море, не допутешествовал. Жизнь разума? Жизнь духа? Жизнь души? Смешно. Вместо цветов — пыль. Вместо людей — прах. Пир для червей. Близкое будущее Апостола и брата. А он хочет просто жить.

— Садись, ешь, — заботливый голос Любима. — Остынут макароны. — Теперь брат избегает его взгляда. — Чем отравили тебя? Не препаратом, нет, чем-то тоже убивающим душу и мозг.

Джулиан усмехнулся, как усмехался Властитель.

— Посмотри, как убого твоё существование! Здесь так темно! И кухня не лучше, — с презрением оглядел он скромную утварь. Взял в рот макаронину, стал жевать, тут же выплюнул. — Это несъедобно! Не могу, извини, пожалуйста. — Отодвинул тарелку. — Всю жизнь в этой дыре? Как ты можешь?!

Во все глаза смотрит на него Любим.

— Что с тобой сделали?! Ты много написал стихов? — Голос у него неуверенный. — Я вижу, ты — такой, что больше не может быть стихов! Тебя заморозили?! Я сейчас, я скоро приду. Не уходи никуда.

— Куда ты собрался?

— Добуду тебе нормальной еды, чтобы ты всё-таки поел. И приведу Апостола. Я не понимаю, что с тобой. Апостол поймёт. Он так мучился из-за тебя!

— Нельзя Апостола. Не смей подходить близко к Апостолу.

Как близко брат и как далеко! Не брат, мать смотрит на него своими карими глазами. Из-за тысячи столетий смотрит, из-за тридевяти земель, через Римскую империю и Средние века, инквизицию и Возрождение прорывается мать к нему. И брат прорывается к нему. У брата дёргается бровь.

Сказать брату, чтобы бежал. Не смеет.

Он не смеет даже взглянуть на брата, потому что себя любит больше, чем брата, потому что он хочет жить! Пусть лишь так, как живёт трава или птица, но не здесь — в солнце. Будимиров провёл удачный эксперимент и оказался прав: психологическая обработка гораздо эффективнее физической! За то, чтобы жить, Джулиан готов бороться, даже убить родного брата.

— А впрочем, иди к Апостолу. Скажи, через час пусть выйдет на террасу своего этажа! Я буду там.

— Тебе совсем плохо. Скажи, что мучает тебя. — Как сильно дёргается у брата бровь!

Он хочет сказать: «Сбрей волосы, приделай усы и беги отсюда прочь. Скорее!» Но черви… они ползут по телу…

Лицом к лицу. Или брату жить, или ему. А если бежать обоим? Смешно. За ними кинутся яхты, машины, кони, самолёты, ракеты и даже, наверное, спутники. Куда убежишь от всевидящих невидимок и вездесущего Властителя? Вся военная промышленность и техника в его руках. Что стоит для Властителя жизнь поэта и вообще жизнь человека?!

— Ты иди! Скажи Апостолу, что я через час приду, — повторяет Джулиан.

Одному остаться не пришлось.

— Я сказал Джулю, что он сын графа и внук графа.

Они сидят у неё в комнате. И, как это часто бывает, когда люди долго не видятся, нет слов. Спрашивать, рассказывать… что, с чего начать? Гиша начал.

— А об Адрюше тоже сказал? — Она держит брата за руку, ей в ладонь бьёт его пульс.

— Нет.

Она хочет спросить, почему не сказал. И не спрашивает: что можно сейчас изменить? Если бы сказал, Джуль не предал бы Адрюшу? Или всё равно предал бы?

— Бур задумал что-то страшное, — говорит Гиша. — Я чувствую. Но что это может быть?

— Он совсем потерял в себе графа?

Брат кивнул.

— Ты не хочешь поделиться?

Григорий покачал головой.

— Пока не могу. Я спал и во сне всё думал: хорошо, что я сплю.

— В каком состоянии мальчик?

— Не в себе. Стихов больше не пишет. Рифмует, да, но это не стихи. Он не помнит своих стихов. Он ничего не помнит. У него в глазах — пустота. То, что он делает или сделает сейчас, это не он. — Григорий удивлённо говорит: — Я так любил солнце, так любил вкусно поесть, ты знаешь. А сейчас…

— При чём тут солнце?

— Физическая жизнь. Бур шагнул вперёд в своём развитии. Раньше он раздирал кошек и птиц, а теперь очень ловко изымает из человека душу, выхолащивает его.

— При чём тут солнце?

— Живи физической жизнью… Муравей, сухая ветка… — И он заплакал. Крупные слёзы катились по тощим щекам, а она вытирала их.

— Ты, наверное, там есть перестал. — Он кивнул. — Ты такой бледный, как мы здесь.

— Я, когда понял, что случилось со мной, взбунтовался и решил попробовать сохранить себя: перестал выходить под солнце, перестал есть. И всё трогал себя здесь, — он ткнул в грудь, — остался ещё я или сдох?