Шукшин - Владимир Коробов

Ну, во—первых, почему это Спирька – «дитя безрассудной любви»? Во—вторых, гибель его не такая уж и безрассудная, как мне кажется. Давайте представим себе состояние Спирьки. Его жестоко избили, унизили. И все это произошло на глазах у женщины, к которой Спирька тянулся, как к солнцу. Он, Спирька, видите ли, подонок, грязное существо, не стоящее даже того, чтобы быть под солнцем.

Но… Увидел ту, для которой цветы принес, – руки опустились. Жалко стало ее. Но и жить оплеванным не смог. Разве это «полная безответственность перед окружающими», если Спирька нашел в себе силы, чтобы не совершить преступление? А так ли уж безответственно поступил он перед самим собой? Махнул бы рукой на эту историю, да жил бы спокойно. Спокойно? В том—то и дело, что не смог бы он спокойно жить, презирал бы себя всю жизнь. Не таков он, этот Спирька, чтобы носить плевок в душе…

Василия Макаровича интересовала и волновала зигзагообразная судьба некоторых людей. Врач не выгоняет из кабинета больного, ибо тогда – какой же он врач?! Шукшин не отстранялся от человека с трудной судьбой. Он прослушивал его тонкой душой и, если находил среди грубости, отчужденности едва теплящиеся чувства доброты, жалости, начинал тянуться к такому человеку…

Читая, например, замечательный рассказ «Залетный», жалостно и тоскливо становится за Саню Неверова. С чувством содрогания и понимания читаешь то место в рассказе, где Неверов говорит перед смертью: «Господи, Господи… какая вечность! – еще год… полгода! Больше не надо. Не страшно… Но еще год – и я ее приму. Еще полгода! Лето… Ничего не надо, буду смотреть на солнце… Ни одну травинку не помну».

Трагедия—то какая! Читаешь – и сковывает тебя всего. Хочется разорвать это напряжение и бежать, стремительно бежать к этому Неверову, чтобы успеть дать ему «наглядеться», «нарадоваться». Ему ведь нужна помощь. Ведь он… Он добрый человек…

Размышляя еще раз о Шукшине, отмечаешь, что само творчество для писателя было тем ковшом, которым он вынимал «какой—то более глубокий смысл и тайну человеческой жизни», говоря его же словами из рассказа «Солнце, старик и девушка». Его привлекали глубокие пласты человеческой души. Пласты… Мне вспоминается моя работа на шахтах, где приходилось разрабатывать пласты угольные разной мощности (высоты). Среди них были самые узкие (60 см). Такие узкие пласты разрабатываются потому, что состоят из первоклассного, очень высокосортного угля. Работа на таких пластах трудоемкая, тяжелая и опасная. Труд Шукшина можно сравнить с трудом шахтера. Только вместо отбойного молотка в руках у Шукшина было перо, которым он внедрялся в самые глубокие и узкие пласты человеческой души. Трудоемкая, тяжелая работа… Почетная, любимая и святая работа была у Шукшина…

Знакомясь с творчеством Василия Макаровича Шукшина, начинаешь отчетливо представлять его личность. Он вроде той светящейся точки, о которой говорится им в одном из рассказов. Только она для меня не погаснет… Когда мне бывает трудно, горестно и тоскливо, я открываю сборник рассказов Василия Шукшина. Попадая в мир шукшинских героев, испытываешь большую радость от общения с ними, от общения с правдой, добротой, совестливостью. Легче, вольнее, увереннее себя чувствуешь. Василий Шукшин всегда с нами. Василий Шукшин среди нас!» (Из письма рабочего Александра Надыктова, Песочное—на—Волге.)

«Чаще всего в книгах герои разговаривают таким языком, который в жизни никогда не услышишь. Это уже отшлифованный, напичканный современными терминами язык. А народ говорит просто. Вот Шукшин в своих рассказах пишет так, как есть в жизни, и потому людям это дорого. Прост и ясен разговор шукшинских героев, без всякой кичливости.

…Смотрела все его фильмы, читала его книги, и иногда так хотелось хоть раз увидеть, услышать голос его в жизни, смех его. В мыслях представляла – вот будет Шукшин снимать «Я пришел дать вам волю», а я попрошусь в массовку, смешаюсь с толпой, оденусь простой крестьянкой, буду соприкасаться с Искусством.

Осенью, когда грустные глаза у леса, иду по еле заметной тропинке к священному колодцу. Выпив воду из этого колодца, надо заплатить сорванным листочком с дерева. Такое поверье у нас. Я пью священную воду изумительной чистоты, срываю желтый лист и бросаю в колодец. Потом достаю багряные гроздья калины и вешаю на ветку березы. Это – в память о Шукшине. О Человеке души нежной, о сыне Земли нашей. Вечная ему память.

Пусть 9 мая каждого года, в Сростках, когда будут читать список погибших воинов, прочтут и имя Василия Макаровича Шукшина. Он жил и умер, как солдат». (Из письма Маргариты Ушаковой, г. Волжск Марийской АССР.)

Поистине вещее слово надо сказать о жизни и душе народной, чтобы заслужить такую к себе любовь, внимание и понимание. (Заметим, что мы цитировали отрывки из писем, которые пришли отнюдь не сразу после смерти Шукшина, а были написаны в 1977–1978 годах.)

* * *

В печати не раз уже отмечалось, какое большое впечатление произвела на Шукшина встреча с Михаилом Александровичем Шолоховым. Об этом говорится и в последнем интервью Шукшина, а сверхстрогие, уничижительные оценки в этом интервью своего творчества и образа жизни навеяны Василию Макаровичу также во многом этой встречей.

Подняв символическую стопку (с минеральной водой), Василий Макарович сказал на этой встрече примерно следующее: наше время, напряженный ход жизни и властная поступь научно—технической революции таковы, что нередко способствуют, невольно, разобщению людей между собой; высокая миссия современного художника как раз и состоит в борьбе против этого разобщения…

Книги и фильмы Шукшина перешагнули рубежи нашей Родины, переведены на многие языки. Они необычайно популярны в Венгрии, Польше, Германии (здесь заканчивался выпуск четырехтомного собрания сочинений Шукшина). Их знают в США, Франции, Великобритании, Италии… Вышла книга избранных рассказов Шукшина в Японии. Мне довелось встречаться с переводчиком на японский Йо Симадой, и его сообщение об интересе токийцев к творчеству Шукшина поразило меня не меньше, нежели прекрасная осведомленность самого Симады о текущей русской литературе.

«Вспоминаю, – пишет Г. Капралов, – как осенью 1975 года в Неаполе в дни традиционных международных киновстреч проходила ретроспектива фильмов Шукшина. Неаполь и Шукшин! Столь, кажется, они далеки друг от друга! И все же…

Просмотры были организованы в каретном дворе бывшего дворца неаполитанских королей. Сеансы шли под открытым небом. Двор был громадный, метров полтораста, а то и более, в длину… Участники встречи проявляли громадный интерес к ретроспективе. Весь двор был заставлен стульями. Зрители стояли и вдоль стен. Притихший под иссиня—черным, усыпанным крупными звездами небом зрительный зал завороженно вглядывался в экран.

К сожалению, некоторые оттенки речи персонажей фильма, сочные, полные юмора, пропитанные всеми запахами деревни обороты пропадали. Субтитры весьма приблизительно передавали их смысл. Но души героев Шукшина раскрывались неаполитанцам с той же покоряющей жизненностью, пронзительной правдой, как и нам, советским зрителям…

Шукшин стал главным художественным открытием большой международной киновстречи».