Демоны Дома Огня - Александра Груздева

И хоть в правилах Дома Гильяно говорилось, что никто не должен удивляться гостям на завтраке, головы всех повернулись к вошедшему. Многие едва сдержали вопль возмущения и ужаса. И только дон Гильяно не повел даже бровью, сделал глоток кофе и твердой рукой вернул чашку на блюдце, фарфор даже не звякнул.

Чудовище медленно продвигалось вперед, каждый шаг стоил ему неимоверных усилий, пот градом катился по шее, превращая накрахмаленный воротник рубашки в несвежую тряпку, воздух толчками вырывался из тщедушной грудной клетки, сидящие за столами слышали его сиплое дыхание. Мужчины опускали глаза. Женщины закрывали лица руками. Кто-то тянул из кармана носовой платок. Малолетний Служитель уронил поднос с кофейным сервизом. Осколки брызнули во все стороны.

Возле стола дона Гильяно калека остановился. Свободной рукой подтащил к себе стул, совершив почти акробатический кульбит, плюхнулся на сиденье и, помогая себе руками, переставил ноги, как негнущиеся бесполезные ходули. Хищно загнутый клюв трости отлично зацепился за край стола. Какое-то время он сидел, бессильно уронив руки на колени. Впалая грудная клетка ходила ходуном под строгим галстуком. Подогнанный по фигуре костюм смотрелся на нем нелепо. Крюк спины не скрыл бы ни один пиджак даже самого удачного покроя.

Рука с костлявыми пальцами дернулась вверх. Повозившись, он таки расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, но узел галстука не решился ослабить. Служитель, приблизившись к столу чуть ли не на цыпочках, осторожно поставил перед ним чашку с кофе. Калека знал, что не сможет взять в руки чашку, не расплескав. Но за столом дона Гильяно он обязан был сделать хотя бы глоток.

Рука пятипалым пауком поползла по скатерти, приближаясь к дымящемуся эшафоту. Он не донесет кофе до рта, это же ясно. Опрокинет на себя.

Внезапно дон Гильяно протянул руку и придвинул чашку увечного к себе так, чтобы тот не смог достать:

– Хорош, – процедил он сквозь зубы.

– Каждый носит уродство в себе. Просто я перестал его прятать.

– Гордыня наказывается унижением, – задумчиво кивнул дон.

– Но ты-то, Марко, должен быть счастлив: сбылась твоя любимая сказка – в Доме появился карлик-калека.

Дон Гильяно поморщился: никто в Доме не был столь бесцеремонен, чтобы напоминать дону о его слабостях.

– Может, наконец, я получу нож и кольцо, – не унимался калека.

– Не фамильярничай, мальчик мой. Это признак плохого тона. Обращайся ко мне как положено обращаться к дону Гильяно или как к отцу.

Дон Марко выдержал многозначительную паузу, дождался, пока склонится непокорная голова и сухие губы пробормочут:

– Простите меня, дон Гильяно.

– Так-то лучше. Тебе не принесли завтрак в постель?

Саркастичный тон дона Марко вызвал слабое подобие улыбки у его сотрапезника, как тень, мелькнул кривой полумесяц за завесой волос.

– К чему церемонии? Я вполне могу спуститься вниз.

– Вижу.

Ян слепо нашарил руку Ады и придавил своей, вжав ее ладонь в стол. Маникюр потек на скатерть кровавыми каплями. А она даже не чувствовала огня, рука казалась смерзшейся ледышкой. Пусть Ян растопит ее, превратит в воду. И она, Ада, утечет сквозь деревянный настил вглубь фундамента, а там просочится в жирную, червями изглоданную землю. Все лучше, чем в высокомерных интонациях калеки узнавать манеру Ашера Гильяно вести разговор.

Разум настаивал: «Нет, нет. Не может быть. Не бывает так. Он мертв. Это чужой дурацкий карлик». Разум не верил в сказки, не желал верить, сопротивлялся, может, потому, что догадывался: поверь хоть раз – и ты больше не отличишь реальность от лжи, правду от выдумки.

– Неужели, Ян, у тебя появилась девушка? – Нарочито отеческий тон дона Марко не обманул бы и ребенка. Ясно как день – он разжигает ссору.

И Ян почти радостно ринулся в костер:

– Она всегда была моей.

– Не всегда, – хрипло возразил калека.

– Я был первый! – истерично, совсем по-детски выкрикнул Ян.

– И чем тут гордиться? – возразил ему Ашер. – Женщина – не клин земли, где ты вбиваешь столб и заявляешь о правах собственности.

– Она моя! – продолжал Ян настаивать и так сильно сжал руку Ады, что у нее перехватило дыхание. – Я ее не отдам.

«Меня не спрашивают, – бил в ее виске тяжелый колокол. – Они меня даже не спрашивают».

Ада могла промолчать, но отчего-то знала, что тогда судьба решится без ее участия. Она поняла: вот этот стол сейчас вдруг стал кругом, выйдя за который ты будешь придерживаться тех правил, которые установились внутри него. Она просто обязана сейчас проявить волю. Почему же так сухо в горле, почему из него невозможно извлечь ни звука?

– Я не вещь, Ян, чтобы меня брали или отдавали, – наконец проговорила она.

И ей показалось, что калека рядом сделал движение, чтобы распрямить спину, – так, будто он чрезвычайно горд ее ответом.

– Он не понимает тебя, девочка, – мягко вмешался дон Марко. – Лилу знает лишь жажду обладания. Он не может разжать руку. Он не может отпустить. Любовь лилу – яд. Она отравляет, душит. Ты задыхаешься в его аду. К твоим ногам он сложит все сокровища мира. Тебе будут доступны любые наслаждения. Но он не отпустит тебя. Однажды ты согласилась, ты приняла его и назвала своим покровителем. Ты, может, и забыла, но он не забыл. Но, мой милый мальчик, – обратился он к Яну, – на всей Земле нет такого места, где ты сможешь любить эту женщину без риска спалить ее дотла. Только Дом Гильяно способен поглотить твой огонь. От твоей любви она осыплется золой, ты ведь уже заметил, что чем дальше отходишь от Дома, тем жар твоего тела сильнее… Посмотри, что ты наделал, ее рука – сплошной ожог от твоих прикосновений. Так вот, если вдруг она обратится в пепел, ты всегда сможешь принести его в мой Сад, и к весне она взойдет прекрасной розой, а затем, в Ночь Фортуны, вновь проснется невинной девушкой, и вы снова будете счастливы. Разве не об этом ты мечтал?

Ян с протяжным стоном схватился ладонями за лицо. Он рвал, выдирал глаза, царапал брови. Ада в безмолвном ужасе уставилась на свою руку. Язва, обуглившаяся по краям, дымилась. У нее задергалась щека, она вспомнила присыхающие к ранам бинты, тягучую мерзость заживающей кожи, которая скукоживалась, превращаясь в отвратительную, поросячьего цвета пленку. Разум заметался в черепной коробке: опять, снова? Она не выдержит все заново. Но неслышно подкрался Служитель и положил ей на руку влажную салфетку. Тонкий запах миндаля разлился в воздухе.

Запах миндаля как воспоминание об Ашере. Его израненные руки. В них навсегда въелся запах миндального масла, которым смазывали зажившие рубцы, и тонкий, едва различимый запах миндального молока, которым лечили свежие раны. Жгучая боль тут же утихла. Ада сидела, не шевелясь. Ей казалось, шелохнись она – волшебство исчезнет, страдание вернется. Краем глаза она следила за калекой. Он слишком откровенно уставился на ее руку, рот его сжался в узкую бескровную полоску.