Чужак в стране чужой - Роберт Хайнлайн

– Мы грокаем воедино, – кивнул Майк. – Пэт, Джилл говорит правильно. Жаль, мы не можем сказать тебе этого по-марсиански, было бы яснее. Тут все, что есть, когда люди женятся, и гораздо больше. Нам никто не мешает предложить тебе воду, но если в твоей религии или в твоем сердце есть какие-нибудь препятствия – не пей!

Патриция Пайвонская глубоко вздохнула. Однажды она уже приняла подобное решение – прямо на глазах у собственного мужа… и не нарушила его, не отступила. И кто она такая, чтобы отказывать святому? И его благословенной невесте?

– Да, – твердо сказала она. – Я выпью.

Джилл сделала глоток.

– Мы всегда будем взращивать близость, – сказала она, передавая стакан Майку.

– Спасибо за воду, брат мой.

Майк тоже отпил из стакана.

– Пэт, я даю тебе воду жизни. Да пьешь ты всегда вдосталь.

Пэт приняла от него стакан:

– Спасибо. Спасибо вам, мои родные. Вода жизни… Как же я вас обоих люблю.

Она пила большими глотками, словно ее давно мучила жажда.

Джилл забрала у нее стакан и допила все, что в нем оставалось.

– Мы стали ближе, братья мои.

– (Джилл?)

– (Сейчас!!)

Майкл поднял своего нового брата; поддерживаемая невидимой силой, Патриция плавно проплыла в спальню и опустилась на кровать.

Валентайн Майкл Смит грокал, что физическая любовь людей – очень физическая и присущая только людям – это не просто оплодотворение яиц, и даже не ритуал, символизирующий взращивание близости, взращиванием близости является уже сам ее акт. Он старался грокнуть поразительный феномен во всей его полноте, использовал для этого буквально каждую возможность – чем дальше, тем больше приходя к убеждению (совсем еще недавно – кощунственному, невероятному), что такой экстаз неведом даже Старикам: духовные глубины людей превосходили все мыслимые и немыслимые представления. И Майк пытался исследовать эти глубины – с радостью первооткрывателя, а главное – без вины и смущения, порождаемых внушенными с детства запретами.

Земные наставницы Человека с Марса, нежные и беззаветные, не причинили его невинности ни малейшей боли; результат получился уникальный, не менее уникальный, чем сам Майк. Разделив с Майком и Джилл – в рамках древнейшего из марсианских ритуалов – воду, Пэт без всяких колебаний приняла последствия этого шага – разделила, теперь уже в ритуале человеческом, с Майком постель (или, если хотите, самого Майка – с Джилл). Не находя в этой безоглядной легкости ничего странного, Джилл несколько удивлялась, что живописная ее подруга (теперь – более чем подруга) воспринимает способность Майка творить чудеса и здесь тоже как нечто само собой разумеющееся. Но Пэт была уже когда-то знакома со святым, она ожидала от святых большего, чем от людей обычных…

Джилл радовалась, что критический момент разрешен правильным действием… а потом время созрело, и это тихое, умиротворенное счастье сменилось яростным, экстатическим счастьем взращиваемой близости.

А потом они отдыхали, и Джилл попросила Майка телекинетически обмыть Патрицию, и та визжала и хихикала, и Джилл тоже визжала и хихикала. Сама Джилл познакомилась с таким невидимым мытьем уже давно, постепенно это стало у них вроде как семейной традицией, совсем не марсианской и очень человеческой игрой, – традицией, которая обязательно понравится Пэтти. Было до слез смешно смотреть, какое стало у Пэтти лицо, когда она вдруг почувствовала, что ее скребут невидимые руки, и потом, когда все ее тело вдруг сразу, само собой высохло – и без полотенца, и без воздушной сушилки.

– После такого, – сказала Пэтти, – полагается выпить.

– Само собой, милая.

– К тому же я так и не показала вам остальные мои картины.

Они вернулись в гостиную, и Пэт встала прямо посередине ковра.

– Посмотрите сперва на меня. На меня, а не на картины. Что вы видите?

Майк мысленно убрал татуировки и оглядел нового брата по воде в первозданном, так сказать, виде, безо всяких украшений. Татуировки ему очень нравились, они выделяли Пэт среди всех остальных женщин, делали ее индивидуумом. Они придавали ей нечто вроде как марсианское, с ними Пэт не имела этой одинаковости, отличавшей большинство людей. (Отличавшей – от кого? Скорее уж, не отличавшей их друг от друга.) Майк даже подумывал покрыть самого себя татуировками – нужно только грокнуть, что же на них должно быть изображено. Житие его отца, брата по воде Джубала? Об этом стоило подумать. А может быть, и Джилл захочет себе татуировку? Какие картины сделают Джилл еще более прекрасной Джилл?

То, что увидел Майк, глядя на Пэт, лишенную татуировок, понравилось ему несколько меньше; она выглядела как и должна выглядеть женщина. Майк все еще не грокал Дюкову коллекцию; из нее можно было узнать, что бывают женщины самых разнообразных форм, размеров и расцветок и что в акробатике любви тоже возможно некоторое разнообразие – и ровно ничего, кроме этого. Полученное Майком воспитание сделало его идеальным наблюдателем, а заодно лишило его восприимчивости к утонченному наслаждению, испытываемому некоторыми людьми при подглядывании в замочную скважину спальни. И не то чтобы женщины (в том числе, конечно же, и Патриция Пайвонская) его не возбуждали – просто информация, получаемая зрением, способствовала этому возбуждению крайне мало. Основную роль играли здесь обоняние и осязание – следствие смешанной, полумарсианской-получеловеческой природы Майка; марсианский рефлекс, аналогичный нашему половому (и не более утонченный, чем чихание), стимулируется именно этими чувствами, правда только во вполне определенный, весьма непродолжительный период оплодотворения. Марсианская «любовь» не более романтична, чем внутривенное питание.

Зато без татуировок стало еще виднее, что у Патриции есть свое собственное лицо. Лицо, отмеченное красотой прожитой жизни и – как с крайним удивлением понял Майк – еще более свое, чем лицо Джубала; в Майке с новой силой вспыхнула любовь к Пэт (сам он словом «любовь» пока не пользовался, заменяя его более точным марсианским понятием).

И у нее был свой собственный запах и свой собственный голос. Голос Пэт звучал чуть хрипловато, Майку нравилось слушать его – даже тогда, когда смысл слов не грокался. В запахе ее ощущалась горьковатая, мускусная примесь – от работы со змеями. Змеи, как и татуировки, были частью Пэт. Змей Майк тоже любил, он умел общаться даже с ядовитыми – и не только благодаря способности растягивать время, обеспечивавшей ему полную неуязвимость. Змеи с ним сгрокивались, он с удовольствием слушал их невинные, безжалостные мысли, так напоминавшие о Марсе, о доме. Майк был единственным – кроме, конечно же, самой Пэт, – чьи руки любила Пышечка. Огромная удавиха отличалась огромной же флегматичностью, буквально каждый мог делать с ней почти все что угодно, ничего при этом не опасаясь, но любила она только свою хозяйку – и Майка.

Майк вернул татуировки на место.

И зачем только тетя Пэтти позволила себя разрисовать, думала Джилл. Не будь она похожа на ходячий комикс – вид был бы вполне приличный. Джилл любила саму Патрицию, а не то, как та выглядит, – не нужно, кстати, забывать, что эти картины обеспечивают ей пропитание… пока она не постареет настолько, что лохи не захотят больше на них смотреть, кто бы уж их там ни изобразил – хоть Джордж, хоть сам Рембрандт. Будем надеяться, что у нее хватает ума откладывать себе на старость… и тут Джилл с радостью вспомнила, что теперь тетя Пэтти – брат по воде, а значит, надежно обеспечена сказочным состоянием Майка.