Военный и промышленный шпионаж. Двенадцать лет службы в разведке - Макс Ронге

Разумеется, у подавляющей части неприятельских офицеров было не так-то легко получить какие-либо сведения. Но нередко вовремя предложенная сигарета или стакан вина делали настоящие чудеса. Кроме того, пленных было так много, что не имело никакого смысла долго возиться с теми, кто не желал говорить. К тому же установленные в бараках подслушивающие устройства позволяли записывать откровенные беседы пленных, считавших, что их никто не слышит.

Поэтому наше Верховное командование неоднократно предупреждало всех военнослужащих о недопустимости разглашения сведений о своих войсках в случае попадания в плен и грозило за это репрессиями после возвращения на родину. Тем не менее трофейные документы свидетельствовали, что многие наши пленные солдаты, независимо от своей национальной принадлежности, давали такие показания, которые можно квалифицировать только как явную измену родине. Правда, среди таких предателей венгров и немцев было меньше всего.

Так называемый «психоз военнопленного» не может объяснить такую разговорчивость, ведь он возникает лишь спустя известное время, но не в момент захвата в плен. Понятно, что весьма ценные для противника сведения о своей фамилии, наименовании части и годе рождения давались охотно, ведь пленный в этот момент думал о своих близких и полагал, что таким путем, скорее всего, известит их о своей судьбе. Кроме того, часто он не понимал, что факты, казавшиеся ему общеизвестными, являлись для противника весьма ценным откровением.

Подобное заблуждение особенно усиливается в том случае, если ведущий допрос, пользуясь знанием отдельных деталей, умело делает вид, что ему и так все хорошо известно. Однако когда допрос длится часами и все время вращается вокруг вопросов, носящих секретный характер, пленный по идее должен проявить осторожность и замолчать. Но он тем не менее продолжает говорить.

Подлинную причину такой преступной болтливости я усматриваю в страхе, который испытывает беззащитный пленный перед противником, перед возможными издевательствами над ним со стороны конвойных или надзирателя. Кроме того, на некоторых могут повлиять прежние рассказы об ужасах, творимых неприятелем с солдатами, попавшими в плен, и вообще о жестоком отношении противника к пленным. В таком случае оказавшийся в плену солдат может полагать, что своими ответами он заслужит лучшее к себе отношение в будущем. Ведь ему неизвестно, что дальнейшая судьба попавшего в плен мало зависит от его первых показаний.

Поэтому я все время ловлю себя на мысли, что мы мало внимания уделяли инструктажам солдат о том, как нужно вести себя в плену. Правда, этот вопрос является весьма щекотливым. Но несомненным остается одно — вред, причиненный нам показаниями попавших в плен, был очень велик.

Успехи, достигнутые во время войны в использовании вышеназванных источников получения информации, несколько оттеснили на задний план агентурную разведку. Но она не потеряла своего значения. Неоднократно создавались такие ситуации, когда единственным источником сведений о противнике являлись донесения от наших агентов. Поэтому нам всегда приходилось держать под рукой известное число таких людей, правильное использование которых столь же важно, как и специальная их подготовка. В последней нуждаются и привлекаемые к агентурной работе военнослужащие.

Если в мирное время мы вынуждены были постоянно бороться с недостатком денежных средств, то с развертыванием военных действий это препятствие отпало. За все годы после начала войны общие расходы на разведку, за исключением денежного довольствия военнослужащих разведорганов, составили около 20 миллионов крон.

В среднем личный состав разведывательной и контрразведывательной службы без органов цензуры и контроля за репатриантами насчитывал около 300 офицеров, 50 служащих, 400 полицейских агентов и 600 человек рядового состава. Кроме того, в ходе войны к работе в разведорганах было привлечено в общей сложности до 2500 офицеров и чиновников. Однако большинство из них использовалось очень короткое время, поскольку я стремился по возможности сохранить проверенных и хорошо сработавшихся друг с другом кадровых сотрудников разведки.

Личные дела и записи, касавшиеся привлеченных агентов, были сожжены, и поэтому я могу сказать лишь ориентировочно, что общее их число достигало 2000 человек. При этом часть из них была отстранена от работы по непригодности и ненадежности, а некоторые, подозревавшиеся в шпионаже на обе стороны, были отданы под суд или интернированы. К концу войны действовать продолжало около 600 агентов.

К сожалению, жертвы, как, например, гибель Ларезе, были неизбежны. Много убитых и раненых мы потеряли также во время проведения подрывной пропаганды на русском фронте. В этой связи особого упоминания заслуживает судьба бывшего сотрудника венской университетской библиотеки лейтенанта доктора Грегора Паламара. Будучи кадетом, он был направлен в разведотдел штаба 7-й армии, где в начале 1916 года ему поручили завербовать одного офицера из русского разведотдела в Борщове. Одна женщина, считавшаяся нашим надежным агентом, подготовила соответствующую почву и в середине февраля 1916 года организовала встречу Паламара с русским офицером за неприятельскими позициями по ту сторону Днестра. Все шло по намеченному плану, как вдруг прямо во время переговоров к ним ворвались несколько крепких казаков и с криком «Шпион!» набросились на нашего Паламара.

Его этапировали через ряд инстанций в штаб 9-й армии, где, угрожая повесить, стали принуждать выдать сведения о нашей армии. Но Паламар молчал, и тогда его бросили в застенок в Каменце-Подольском, а оттуда перевели в еще более страшное узилище в Бердичеве, где находился штаб русского Юго-Западного фронта. Осознание противником того факта, что нашего офицера подлым образом заманили на встречу сотрудники русского разведывательного отдела в Борщове, дало ему относительную свободу в качестве интернированного лица в Киеве, где с ним стали работать несколько русских офицеров. Что ему только не предлагали, обещав даже обменять его на пленного русского офицера. Однако бравый кадет молчал, а чтобы не вернуться назад с пустыми руками, занялся сбором различных сведений военного характера.

К сожалению, его надежда на обмен не оправдалась. Более того, против него начали новый судебный процесс и вновь бросили в темницу, заковав в цепи, словно матерого преступника. Паламара приговорили к смертной казни, но затем помиловали, заменив расстрел двадцатью годами каторжных работ.

Революция не принесла ему свободы. Его новый тюремщик оказался настоящим извергом, которого во всем поддерживали охранники — бывшие австро-венгерские сербы. Только в январе 1918 года нашего мученика в Киеве освободили украинцы. Однако к тому времени к городу стали приближаться большевики, и над Паламаром вновь нависла угроза ареста. Ему его удалось избежать, совершив побег. После долгих скитаний, полных лишений, он наконец добрался до Вены, и первым шагом императорского офицера была просьба об аудиенции у монарха, чтобы лично доложить государю о своей деятельности.

Государственный переворот принес многим офицерам разведки тяжелые испытания. Руководители крупных разведпунктов, разумеется, стремились прибыть в ликвидируемое разведывательное управление армейского Верховного командования, но большинству из них это удалось с риском для жизни и после различных притеснений со стороны новых властителей едва начавшихся формироваться государственных образований. У некоторых же такое вообще не получилось.