Пламя Магдебурга - Алекс Брандт

Маркус стоял неподалеку от них, слышал их разговор, но не хотел подходить ближе. Он смотрел вверх. Черное небо над городом было до того мягким, что, казалось, стоит протянуть руку и ты сумеешь прикоснуться к нему. Дым поднимался прочь от земли, растворялся в ночной темноте и исчезал навсегда. Желтые искры остывали и превращались в серебряные созвездия, протянутые над миром из конца в конец. Все успокаивалось, все обретало свой смысл.

В следующую секунду он встретился взглядом с Марией Штальбе. Грязная, с измазанным сажей и кровью лицом, руками, вывернутыми назад, она смотрела на него, и в ее глазах больше не было ни страха, ни ненависти. Она улыбалась.

– Она заслужила смерть, – повторил Грёневальд.

Бургомистр ничего не сказал. Он отвернулся и пошел прочь, тяжело опираясь на палку. Грёневальд и Готлиб Майнау недоуменно посмотрели ему вслед. Толпа вокруг Марии Штальбе сомкнулась.

Сейчас, вспоминая о той ночи, Маркус как будто снова видел перед собой собравшихся на пустыре людей. Видел их лица, расчерченные рыжими и черными полосами; их перекошенные рты, открывающиеся и закрывающиеся без единого звука; их глаза, налитые отчаянием, красные от слез, от навсегда прерванного сна. Он видел всю их слабость, все их уродство, все их ничтожество. Есть вещи, противостоять которым человек неспособен. Пушечное ядро или упавшая каменная глыба калечат его тело. Слишком большое несчастье ломает душу. Кто виноват в том, что случилось с их городом?

Как же трудно дышать… В груди как будто что-то перевернулось, треснуло – должно быть, так ломается лед на весенней реке. Что это? Слезы?! Невозможно. Никто и ничто не может вызвать у него слез. Их не было, когда испанец выворачивал ему руки на дыбе; не было, когда он набросил на шею друга петлю; не было, когда узнал о предательстве Греты.

Но что же тогда происходит с ним сейчас? Что, черт возьми?!

Маркус зажмурился, закрыл руками лицо.

В следующую секунду горячие, обжигающие капли хлынули вниз по его щекам – впервые за много лет.

* * *

Ему пришлось долго ждать на крыльце, прежде чем он услышал шаги за запертой дверью. Лязгнул в замке тяжелый железный ключ, дверные петли жалобно скрипнули.

– Что тебе надо? – спросил бургомистр, щурясь от яркого света и приставляя ко лбу морщинистую ладонь. – Зачем ты пришел?

– Добрый день, господин Хоффман, – сказал Маркус. – Извините, что побеспокоил вас.

– Что тебе надо? – повторил старик.

– Вы разрешите мне войти внутрь?

– Это лишнее. Говори.

– Я пришел попрощаться, господин Хоффман. Я ухожу из Кленхейма.

– В добрый путь. Желаю тебе встретить своего братца.

– У меня к вам просьба, господин Хоффман, – чуть замявшись, произнес Маркус. – Греты нет в городе. Я знаю, она не хочет меня видеть. Впрочем, я и сам не посмел бы показаться ей теперь на глаза… Вот.

Он вытащил из кармана какой-то предмет, завернутый в клочок бумаги.

– Эта цепочка принадлежала моей матери. Она из золота, из настоящего золота. Передайте ее Грете, господин Хоффман. И скажите, что это от меня. Прощальный подарок.

Бургомистр посмотрел на него с некоторым удивлением, заложил руки за спину.

– Я не знаю, где сейчас Грета, – сказал он, помолчав. – А если бы и знал, все равно бы ничего не смог передать. Подарка она не примет – ни от тебя, ни от меня.

– Но, может быть…

Но Хоффман лишь покачал головой:

– Ты напрасно пришел, Маркус. Уходи.

На лице юноши не дрогнул ни один мускул. Он спрятал бумажный сверток в карман, рукой пригладил черные волосы. Тихо сказал:

– Прощайте, господин бургомистр.

– Уходи.

Ссутулившись и чуть приволакивая зажившую ногу, Маркус спустился по ступеням крыльца.

– Постой! – крикнул Хоффман, когда Маркус перешел на другую сторону улицы. – Где твой мешок? Ты решил отправиться в путь налегке?

– Я заберу свои вещи дома, господин бургомистр.

– Подожди. Мне нужно с тобой.

– Как вам угодно.

И они пошли по пустой улице рядом. Солнце скрылось за облаками, ветер швырял им в лицо колкие крупинки песка.

– Куда ты отправишься? – спросил на ходу бургомистр. – Кажется, у твоего отца была родня в Брауншвейге.

– Я не знаю, куда пойду. Все равно. Отыщу в Рамельгау пустую лодку и отправлюсь вниз по реке.

– В Гамбург? Там, должно быть, сможешь найти занятие.

– Если Господу будет угодно – доберусь и туда.

– В батраки пойдешь? Или, может, в солдаты?

Маркус промолчал.

– Что ж, – сказал бургомистр, – отправляйся. Хоть в Гамбург, хоть в Брауншвейг, куда угодно. В Кленхейме тебе уж точно нечего делать.

Они пересекли Малую площадь и повернули на улицу Святого Петра.

– Ты должен оставить распоряжения насчет имущества, – сказал Хоффман, останавливаясь, чтобы отдышаться немного. – Кто-то должен присматривать за твоим домом и оплачивать расходы.

– Нет нужды, господин бургомистр. Имущество семьи Эрлих переходит в собственность города. Я отдал господину Грёневальду бумаги на этот счет.

– Вот как… Значит, больше сюда не вернешься?

– Нет, господин бургомистр. Я не вернусь.

* * *

Они расстались на дороге, ведущей из Кленхейма в Рамельгау. Маркус шел не оглядываясь, с дорожным мешком за спиной и пистолетом, заткнутым за пояс. Небо хмурилось, листья деревьев беспокойно перешептывались друг с другом. Над лесом легла смутная грозовая тень. Маркус вошел в эту тень и потерялся в ней навсегда.

Карл Хоффман еще некоторое время стоял на одном месте, глядя на темные верхушки деревьев, а затем побрел обратно домой. Порыв колючего ветра хлестнул его по лицу, заставив поднять ворот кафтана. Он пересек улицу Подмастерьев, прошел мимо дома батрака Гюнтера Грасса. На грушевом дереве неподалеку болтался обрывок пеньковой веревки. Бургомистр хотел было сорвать ее, но узел был затянут слишком крепко. Чтобы развязать или разрезать такой, понадобилось бы притащить лестницу. Пустые хлопоты…

Дернув головой от новой пощечины ветра, Хоффман ускорил шаг. Ратушная площадь осталась позади, и он повернул на улицу Адальберта Святого – улицу, где он когда-то родился, где семнадцать лет назад родилась его дочь и где сам он прожил всю свою жизнь. В кармане у него лежали две восковые фигурки, которые он взял в мастерской Якоба Эрлиха. Время от времени Карл притрагивался к карману рукой, проверяя, на месте ли они.

Странное, непривычное умиротворение овладело им. Он словно с головой погрузился в теплую, мягкую воду, которая укрыла его от чужих неприязненных взглядов, смягчила боль в старых костях, принесла забвение и покой. Покой, о котором он так тосковал в эти дни. Его разум очистился, сделался ясным и светлым. Судьба Кленхейма, равно как и его собственная судьба, были открыты ему. Должно быть, именно это и принято называть мудростью?