Таинство - Клайв Баркер

Уилл докурил и вернулся в машину — юркнул на сиденье, не разбудив Фрэнни, которая привалилась головой к окну. От ее ровного дыхания запотевало холодное стекло. Роза, казалось, тоже спит, но он не был уверен — возможно, она притворялась, и это подозрение укрепилось, когда он стал дремать: Уилл услышал, как у него за спиной она что-то нашептывает. Он не смог различить слова, к тому же усталость мешала сосредоточиться, но, когда пришел сон, наступило просветление, как случается в такие минуты, и он кое-что разобрал. Она называла имена. И то, с какой неясностью Роза их произносила, перемежая перечень то вздохом, то словами «ах, мой маленький», навело Уилла на мысль, что это не люди, с которыми она сталкивалась в жизни. Это ее дети. И Уилл провалился в сон: Роза перед рассветом вспоминает своих мертвых детей, повторяет в темноте их имена, словно молитву без текста, только с именами святых, к которым она обращена.

Стип, занимаясь работой по убийству совокупляющихся пар, всегда предпочитал первым убить самца. Если он имел дело с последними представителями вида (что и являлось его великой и славной миссией), убийство обоих было рутиной. Чтобы покончить с видом, достаточно убить одного. Но ему для порядка нравилось убивать двоих и начинать с самца. На то было несколько причин. В большинстве видов самец более агрессивен, и из соображений самозащиты казалось разумным сначала избавиться от него, а потом уже от его половины. Еще, согласно наблюдениям Стипа, самки, потеряв пару, чаще склонны проявлять скорбь, и убивать их в этом состоянии намного легче. Самец же в большей степени способен на месть. Причиной почти всех серьезных повреждений (кроме двух), полученных им за долгие годы, были самцы, которых он неблагоразумно решал убить после самок: они набрасывались на него с суицидальным самоотречением. Полтора века спустя после уничтожения последней большой гагарки на скалах Сент-Килда у него все еще оставался шрам на предплечье — след от нападения самца. А в холодную погоду побаливало бедро: его лягнул самец голубой антилопы, увидевший, как у него на глазах истекает кровью самка.

Это были два болезненных урока. Но хуже шрамов и плохо сросшихся костей — воспоминания о тех самцах, которые по недосмотру перехитрили его и ушли живыми. Случалось это редко, но если случалось, он предпринимал героические усилия по поимке беглецов, доводя Розу до безумия своим упорством. Да пусть, говорила она ему, как всегда исходя из практических соображений. Пусть умрет в одиночестве.

Но именно это его и бесило. Стипу невыносима была мысль о том, что норовистое животное гуляет на свободе в поисках себе подобного и в конце концов возвращается на место, где погибла его пара, — узнать, не осталось ли тут чего, что напомнило бы о ней: запаха, пера, обломка кости. Именно при таких обстоятельствах он несколько раз настигал беглецов: поджидал их на роковом месте и убивал там, где они тосковали. Но нескольким удалось уйти с концами, и они умерли не от его руки — вот это становилось источником его депрессии. Он месяцами представлял их себе, видел во сне. Воображал, как они бродят неприкаянные, дичая. А по прошествии одного-двух сезонов, так и не встретив особей своего вида, теряют волю к жизни. Покусанные блохами и с торчащими костями, они становились призраками саванны, или леса, или дрейфующей льдины, пока не сдавались и умирали.

Он всегда знал, когда это происходило; по крайней мере, был убежден, что знает. Он ощущал смерть животного всеми потрохами, словно подошел к неминуемому концу некий физический процесс, не менее реальный, чем пищеварение. Еще одно шумное существо ушло в небытие (и в его дневник), исчезло навсегда.

Вот этого уже никогда не будет. И этого. И этого…

Он держал путь на север, и его мысли не случайно обращались к этим бродягам. Теперь он чувствовал, что и сам принадлежит к числу презренных выродков. Он, словно существо, утратившее надежду, возвращался в землю предков. Конечно, он не искал напоминаний об утраченной паре. Роза жива (он ведь шел по ее следу), и уж он-то не будет скорбеть над ее останками, когда она умрет. И все же, невзирая на охватившее его желание избавиться от нее, эта перспектива вызывала в нем чувство одиночества.

Ночь выдалась неважная. Машина, которую он угнал в Бернт-Йарли, сломалась в нескольких милях от Глазго, и он бросил ее, собираясь угнать что-нибудь понадежнее на ближайшей станции техобслуживания. Прогулка вышла та еще: два часа ходьбы по шоссе под холодным дождем. Он подумал, что в следующий раз нужно угнать непременно японскую машину. Ему нравились японцы, как и Розе. Их изящество, изобретательность. Он любил их машины и их жестокость. Восторгался очаровательным безразличием, с которым они относились к лицемерным запретам. Нужны акульи плавники для супа? Они брали их, а остальное выбрасывали в море. Нужен китовый жир для ламп? Черт возьми, они охотились на китов, а тех, у кого из-за этого сердце обливалось кровью, посылали рыдать куда подальше.

На станции техобслуживания он увидел новенький сверкающий «мицубиси» и, довольный приобретением, поехал дальше в ночь. Но мрачные мысли не покидали его. Снова нахлынули воспоминания об убийствах. Почему он все время к ним возвращается? Причина проста: в нем заперто воспоминание еще более мрачное. Но оно не хочет там оставаться. Хотя он пытался изгнать его кровью и отчаянием, одна и та же мысль возвращалась снова и снова…

Уилл поцеловал его. Господи милостивый, его поцеловал гомосек, который теперь будет этим хвастаться. Как такое могло случиться? Как? И хотя он оттирал рот, пока губы не начали саднить, с каждым прикосновением они все отчетливее вспоминали тот поцелуй. Может быть, какая-то постыдная часть его самого находила наслаждение в этом паскудстве?

Нет. Нет. Нет в нем такой части. В других — может быть. В более слабых. Но не в нем. Просто его застали врасплох. Он ожидал удара, а получил грязь. Будь на его месте кто помельче, он выплюнул бы этот поцелуй в лицо оскорбителю. Но для такого чистого человека, как он, человека, который не терпит сомнений и двусмысленностей, этот поцелуй хуже любого удара.

Неудивительно, что он до сих пор чувствует его на себе. И будет чувствовать, пока не сожмет в пальцах кожу, срезанную с губ своего врага.

К шести утра он достиг Думбартона. Небо на востоке стало проясняться. Начинался новый день, очередной круг обычных дел для человеческого стада. Он видел утренние ритуалы на улицах, по которым проезжал. Люди поднимали шторы, чтобы разбудить детей, забирали с крыльца бутылки с молоком для утреннего чая. Ранние пташки, еще полусонные, спешили на автобусную остановку или на вокзал. Они понятия не имели, куда катится мир. А если б кто им сказал, не дали бы себе труда понять. Они просто хотели прожить еще один день, чтобы автобус или поезд доставил их вечером домой в добром здравии.

Он смотрел на них, и настроение у него улучшалось. Какие же они шуты гороховые! Невозможно смотреть на них без смеха. Он проехал через Хеленсбург и Гарелоххед, движение на узкой дороге становилось все плотнее. Наконец он добрался до города, который, как он давно понял, и являлся пунктом его назначения: Обан. Часы показывали без четверти восемь. Он узнал, что паром отошел по расписанию.