День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер

приходил мэр с супругой. Я им нравился. Завтра он выпустит меня из тюрьмы, и если сразу не уеду на Аляску, то через два дня сяду на пароход до Сан-Франциско. Так должно было случиться. Ни о чем не жалею, кроме того, что Флорелла чувствует себя несчастной. Нет, кое о чем все-таки жалею: то, что я с ним сделал, ничего не изменило».

Фелисите – Джорджу (18 мая)

«Умоляю тебя, Джорди, ради всего, что тебе дорого, ради maman, ради всего, что Господь послал «Сент-Китсу», ради Шекспира и Пушкина: пиши мне раз в неделю без перерывов. Прикрой глаза рукой и представь, как я несчастна, когда не получаю регулярно весточки от тебя. Джорди, брат мой, я попрошу у maman сто долларов и отправлюсь в Калифорнию, объеду все места, в которых ты побывал, буду искать тебя повсюду. Не вынуждай меня к этому до тех пор, пока это действительно не потребуется. Мне придется сказать maman, что я страшно беспокоюсь о тебе. Она будет настаивать, чтобы поехать вместе со мной. Одно письмо в неделю избавит нас от такого отчаяния. Ты и Господь Бог – вот и все, что у нас есть».

Джордж – матери (Сан-Франциско, 4, 11,18, 25 июня, а потом – июль и август)

«Все прекрасно… Я работаю… Снял комнату, которая выходит окнами на Тюленьи скалы. Тюлени ревут всю ночь… Купил новый костюм… Два раза ходил в китайский театр. Хожу туда со знакомым китайцем, который мне все объясняет. Узнал много нового… Сейчас занялся кое-чем интересным, подробности расскажу скоро… Да, сплю хорошо…».

Джордж – Фелисите (Сан-Франциско, 10 сентября)

«Теперь расскажу, чем занимаюсь. Я опять превратился в официанта в салуне. На набережной, где я работаю, открыто примерно сорок салунов. Наше заведение – пятиразрядное. В других салунах есть шоу с девочками, с поющими официантами, с ирландскими или еврейскими комиками. К нам заходят только бывалые матросы и старые шахтеры, которые засыпают за столами и не дают чаевых. А еще здесь есть старый комик по имени Лу. Он грек и очень добрый, наподобие праведника. Жаль, что очень нездоров: в чем только душа держится. Я платил за его выпивку. Потом мы придумали номер на двоих. В ломбарде мне попался на глаза шелковый цилиндр, к нему я подобрал старое, битое молью пальто с меховым воротником. Лу приходит под видом богатого клиента, а я его обслуживаю. Мы с ним устраиваем жуткий гвалт. Сначала посетители (и управляющий тоже!) поверили, что все происходит по-настоящему, – вот так мы и стали популярны. Он лопотал по-гречески, я отвечал на русском. Уже скоро к часу ночи к нам стало набиваться до пятидесяти человек, а потом и того больше: теперь даже по стенам стоят. Иногда я изображаю печального официанта и рассказываю ему о своих проблемах, иногда – рассеянного официанта, а порой и хама откровенного. Репетируем с ним по утрам на складе, и это нам очень нравится. Мы потрясающие! Мы изумительные! Управляющий другим салуном, побольше нашего, предложил нам десять долларов за ночь с четырьмя сценками. Вывесили афишу: «Лео и Лу! Величайшие клоуны нашего города!» На нас приходят посмотреть люди из общества. Сценки получаются смешные, потому что мы тщательно репетируем даже мельчайший жест и каждую паузу, а еще потому, что никто не понимает ни слова. Лу – великий актер! Наконец я понял, кем хочу стать: комиком».

29 октября

Лу умер. Я держал его за руку. Все, за что я принимаюсь, разваливается на куски, но меня это мало волнует. Я не живу. И никогда не буду. Для меня это не важно, пока живут другие люди. Лу сказал, что я подарил ему три месяца счастья. Мне говорили, что в Индии уличные уборщики мусора носят на одежде специальные метки. Я горжусь своей. Не беспокойся обо мне».

Фелисите – Джорджу (10 ноября)

«Ты много раз писал, чтобы я не беспокоилась о тебе, но для меня становится все яснее и яснее, что ты как раз желаешь, чтобы я о тебе беспокоилась, поэтому и пишешь мне письма: хочешь, чтобы я разделила с тобой груз неприятностей. Не осуждаю тебя за ложь; я просто хочу сказать, что ты по какой-то причине чувствуешь себя настолько несчастным, что не можешь думать трезво. Вчера в десять часов вечера в своей комнате я не торопясь начала перечитывать твои письма, а закончила почти в три утра.

Во всех письмах ты только пять раз упомянул Pere (о его страховке, кичливости, о том, как он убивал животных – причем дважды, – и плохом образовании). Нашего отца убили! Об этом ты не упомянул ни разу. Тебе не кажется, что это «красноречивое молчание», как ты любил говорить?

Джорди, у тебя на сердце лежит какая-то тяжесть. Мне кажется, это угрызения совести – раскаяние за какой-то проступок. Что-то тайное. Тебе хочется поделиться этим со мной, но ты не решаешься: уже почти готов рассказать, но срываешься с места и исчезаешь. Я знаю, что ты не ходишь в церковь и не исповедуешься, иначе сообщил бы мне. Если ты считаешь, что только со мной можешь поделиться этим секретом, я готова его выслушать. Хоть многие люди и намного умнее меня, но нет никого, кто любит тебя так же сильно. Позволь прислать тебе пятьдесят долларов. Приезжай! Ты помнишь, как заставлял меня читать тебе «Макбета»? Надеюсь, не забыл вот эти слова:

Ты можешь исцелить болящий разум…

Очистить грудь от пагубного груза,

Давящего на сердце?[75]

Твои страдания каким-то образом связаны с Pere, словно ты чувствуешь свою ответственность за его смерть, но ведь это невозможно! Когда ты страдал от беспамятства в Сент-Луисе, какие-то фантазии родились и смешались у тебя в голове. О, пиши мне, но лучше приезжай и расскажи все сам.

Прошло почти шесть лет после того празднования Нового года в таверне «Иллинойс». Ты вернулся оттуда, дождался, чтобы maman погасила лампу, и разбудил меня, а потом рассказал, что доктор Джиллис говорил об истории возникновения Вселенной, и предсказал рождение нового поколения людей – детей Восьмого дня. Ты тогда заявил, что ты сам и есть Дитя Восьмого дня. Я поняла тебя. Многие у нас в городе считали, что ты немного не в себе, но maman, мисс Дубкова и я понимали, в чем дело: мы знали, какой путь тебе уготован.

Больше всего меня беспокоит то, что ты можешь позволить каким-то