Аттила, Бич Божий - Росс Лэйдлоу

Посреди этого утонченного изящества, за письменным столом, восседал, с палочкой для письма наперевес, средних лет мужчина, в незамысловатом, но дорогом с виду далматике. Взмахом руки он предложил нам присесть на скамью и еще какое-то время продолжал писать; затем, бросив взгляд на стоящие перед ним водяные часы, отложил стиль в сторону и поднял глаза. Взору моему предстало волевое лицо римского типа, обрамленное гривой седых волос.

— Четыре часа — на письмо, четыре — на приобретение новых знаний, четыре — на друзей и отдых, еще четыре — на деловые операции, — произнес он с улыбкой. — Из этого, помимо сна, и складывается мой день. Каждый должен делать то, что ему причитается, — ни больше ни меньше. Я — Петроний Максим. Возможно, вы обо мне слышали?

Не слышали о нем, наверно, только глухие либо совсем безмозглые. Все, даже мы, неотесанные германцы, знали об этом выдающемся сенаторе.

— Кто ж в Риме не слышал, ваше сиятельство? — ответил я, употребив правильную, хотя и нелепо звучащую форму обращения.

— Фронтон, принеси нашим гостям вина, — отдав приказание невольнику, сенатор повернулся к нам. — Вы, должно быть, гадаете, зачем я за вами послал. — Он обвел нас оценивающим взглядом. — Объясняю: у меня возникла одна проблема, помочь решить которую могут двое молодых парней. Они должны быть храбрыми, уметь себя контролировать, но главное, что мне от них требуется, — это надежность. Я переговорил с вашим centenarius, и он рекомендовал мне вас. Кроме того, до меня дошли слухи, что вы слегка подрезали крылья одному молодому повесе — то, кстати, был мой племянник, — опрометчиво лихачившему в Субуре. Хвалю: с этого юнца давно следовало сбить спесь. Но, что более важно, ваш поступок свидетельствует о том, что вы именно те, кто мне нужен. Остановить мчащуюся во весь опор пару гнедых — для этого необходимо обладать определенным мужеством! Разрешите задать личный вопрос: сколько вы сейчас получаете?

— Тридцать solidi в год. Плюс рацион, обмундирование и фураж для наших лошадей.

— Что бы вы ответили, если б я предложил вам втрое больше?

Мы с Гибвультом переглянулись.

— Что мы согласны, — сказали мы хором. — Заранее, — добавил я.

«В чем здесь загвоздка?» — лихорадочно соображал я. Раз уж речь идет о такой сумме, где-то обязательно должна быть загвоздка.

В ту же секунду вернулся Фронтон, — с подносом, на котором стояли серебряный кувшин и два стеклянных кубка, украшенных рельефами со сценами охоты. Поставив поднос на стол, Фронтон наполнил кубки, передал один мне и уже протянул Гибвульту другой, когда тот выскользнул из его руки и, упав на мозаичный пол, разлетелся на мелкие осколки. Раб задрожал, и его черная кожа мгновенно стала темно-серой.

— Ох, Фронтон, — проворчал Максим, качая головой, но снисходительность его тона не ввела меня в заблуждение, — глаза его пылали сердитым огнем. — Рейнское стекло — ему ведь цены нет!

Пол быстро подмели, Гибвульту подали новый кубок, но этот незначительный инцидент уже сказал мне многое о нашем хозяине. Неспешно попивая вино — приличную, скажу тебе, кислятину, — я понял и то, что он считает нас с Гибвультом невежественными варварами, которым не по силам ни понять то, что они пьют вино самого позднего урожая, ни догадаться разбавить его водой, на римский манер. Реакции Максима и невольника-слуги на разбившийся кубок говорили о том, что Фронтон будет строго наказан. Максим явно был человеком высокомерным, придирчивым и жестоким, и я осознал: вся его репутация благосклонного и учтивого мужа — не более чем показной фасад.

— Что мы должны делать, ваше сиятельство? — поинтересовался я.

— Для начала вас переведут из вашего нынешнего подразделения в scholae, дворцовую гвардию. Многие сочли бы это завидным продвижением по службе.

— Что, служить Валентиниану? — вне себя от гнева, мы с Гибвультом вскочили на ноги. Лицо моего друга покраснело, глаза налились кровью. — Боюсь, сенатор, вы ошиблись в своем выборе.

К моему удивлению, Максим просиял от радости.

— Великолепно, просто великолепно, — заявил он, потирая руки. — Именно на такую реакцию я и рассчитывал. То, что вы и сейчас, после смерти Аэция, храните верность своему хозяину, весьма и весьма похвально. Пожалуйста, выслушайте меня до конца. Я все объясню.

Не знаю уж, какие там свои связи Максим пустил в ход для того, чтобы перевести нас с Гибвультом в scholae (доступ куда получали главным образом отпрыски знатных фамилий), но думаю, что для него, человека влиятельного, это оказалось несложно. Скажу лишь, что уже через неделю после встречи с сенатором мы несли вахту в составе scholae во дворце Домициана. Нам выдали роскошное парадное обмундирование: шлем с гребнем и тяжелый чешуйчатый панцирь, изготовленные barbaricarii, кузнецами, которые обычно куют доспехи лишь для офицеров. Служба наша оказалась непыльной: главным образом, приходилось стоять по стойке смирно у главного входа во дворец либо же сопровождать императора в тех редких случаях, когда он его покидал. На первых порах некоторые их наших новых товарищей пытались над нами насмехаться, видя в нас, полагаю, выскочек, к тому же — низкого происхождения. Кончилось все тем, что в драке, проходившей на поляне в Тибертине, в Четырнадцатом квартале, если быть точным, мы с Гибвультом одолели двух их чемпионов, после чего вмиг для всех в scholae стали своими.

Что касается задания, ради которого нас и выбрали, то мы сначала должны были лишь обращать внимание на то, как император ведет себя по отношению к своей жене, Августе Евдоксии, доброй, спокойной женщине, дочери Феодосия, последнего восточного императора. Максим заверил нас, что целью нашего пребывания в scholae является не служение императору, а способствование свершению правосудия в память об Аэции; подробности он обещал открыть нам позднее. Общаться с сенатором нам было строжайше запрещено; он заявил, что, когда придет время, сам выйдет на связь с нами. Несмотря на то, что Максим и его красавица-жена были частыми гостями во дворце императора, ни разу — ни словом, ни взглядом — не выдал сенатор того, что знаком с нами.

Со смерти Аэция не прошло и года — мы с Гибвультом как раз отдыхали после дневного дежурства, — как в наших казармах показался невольник-слуга Максима, заявивший, что сенатор желает нас видеть.

— Надеюсь, служба во дворце вам не в тягость? — спросил Максим, когда мы вновь очутились в его tablinum.

— Грех жаловаться, ваше сиятельство, — сказал я. — Да и оплачивается неплохо.

— Ja, sehr gut, — подтвердил Гибвульт. Латынью он владел не так хорошо, как я, из-за чего вынужден был время от времени переходить на германский.

— Как императрица?

— Валентиниан ее всецело игнорирует, она же, вне всякого сомнения, своего мужа любит; почему, даже не могу себе представить.

— Обращается он с ней постыдно — хуже, чем с собакой, — горячо сказал Гибвульт. — В Германии такой человек был бы Ausgestossene, изгоем. Она же — такая милая дама, всегда с улыбкой или Trinkgeld к нам, Soldaten.