Комический роман - Поль Скаррон

это он уверил ее, что пришел именно для этого. Комедиантки сели на кровать, а комедианты на стулья. Заперли дверь и велели швейцару говорить, что никого нет, если кто-нибудь придет к ним. Все замолчали, а настоятель начал рассказ таким образом, как вы его найдете в следующей главе, если потрудитесь ее прочесть.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

История настоятеля Сен-Луи и приезд Вервиля

Начало этой истории, может быть, покажется вам скучным, так как оно представляет собою родословную; но такое вступление, мне кажется, необходимо для полного понимания того, что вы услышите. Я не хочу нисколько изменять своего положения, потому что я на своей родине. Быть может, где-нибудь еще я выдавал бы себя за другого, но этого я никогда не делал. Я всегда был в этом чистосердечен. Я родился в этом городе; жены моих дедов были дворянки, и перед их фамилиями стояло «де». Но, как вы знаете, старшие сыновья получают почти все наследство, а для других сыновей и дочерей остается слишком мало, а поэтому, по обычаям этих мест,[400] их определяют, как могут, — то в духовное звание, то в монахи или выдают за мало знатных людей, лишь бы они были честными людьми и зажиточными, следуя известной в этих местах пословице: «Больше выгоды, меньше чести», которая потом перешла за границы нашей провинции и распространилась по всему королевству. Таким образом, мои бабушки были выданы за богатых купцов; один из них торговал сукном, а другой — полотном.

У деда с отцовой стороны было четыре сына, из которых мой отец не был старшим. А у деда по матери было два сына и две дочери, из них одна была моя мать. Ее выдавали за второго сына торговца сукном, который оставил торговлю и пустился в крючкотворство, — а это было причиной того, что я получил меньше наследства, чем бы мог. Мой отец, много наживший торговлей и женившийся первым браком на очень богатой женщине, умершей бездетной, уже был в летах, когда женился на моей матери, которая согласилась на этот брак скорее из повиновения, чем из склонности, почему и имела к своему мужу более отвращения, чем любви, что, без сомнения, и было причиной того, что они оставались тринадцать лет замужества совсем без надежды иметь детей. Но, наконец, моя мать забеременела.

Когда ей пришло время рожать, она сильно мучилась родами целых четыре дня и наконец родила меня вечером на четвертый день. Мой отец, занятый в это время приговором одного человека к повешению (за то, что тот убил своего брата) и четырнадцати ложных свидетелей к кнуту, сильно обрадовался, когда женщины, остававшиеся дома, чтоб помогать матери, поздравили его с рождением сына. Он угостил их как мог лучше, а некоторых и напоил, поднося белое вино под видом грушевого сидра, о чем он мне рассказывал много раз.

Я был крещен спустя два дня после рождения; имя, какое мне дали, не имеет никакого отношения к моей истории. Моим крестным был важный чиновник, очень богатый человек, сосед моего отца, который, узнав от своей жены, что моя мать забеременела после долгого замужества (как я уже сказал), вызвался быть восприемником ее дитяти при крещении, на что она согласилась с удовольствием. Так как у моей матери не было никого кроме меня, она воспитала меня с большой заботой и слишком изнеженно для ребенка моего положения.

Когда я немного подрос, я доказал, что я не глуп, а это заставило любить меня всех, кто меня знал, и особенно моего крестного, у которого была, единственная дочь, выданная за одного дворянина, родственника моей матери. У нее было два сына, и один из них годом старше меня, а другой — годом моложе; но оба были столь глупы, что я казался умным, а это вынуждало моего крестного посылать за мною, когда у него были какие-либо знатные гости, потому что он любил великолепие и угощал всех принцев и знатных вельмож, проезжавших через этот город. Он заставлял меня петь, плясать и болтать для забавы, — а я был всегда достаточно хорошо одет, чтобы входить куда угодно. Я был бы счастлив с ним, если бы преждевременная смерть не похитила его в одну из его поездок в Париж. Я не чувствовал тогда этой смерти так, как сейчас.

Моя мать отдала меня учиться, и я много преуспевал; но когда она заметила, что у меня есть склонность к духовному званию, то взяла меня из коллежа и ввела в свет, где, я думал, и затеряюсь, несмотря на обет, какой она дала богу, — посвятить ему дитя, которое она произведет на свет, если он услышит ее молитву и даст ей его. Она во всем была противоположна другим матерям, отнимающим у своих детей все средства забавляться: потому что давала мне (каждое воскресенье и праздник) денег на игру и хождение по кабачкам.

Тем не менее, так как я был добронравен от природы, я нисколько этим не злоупотреблял, и все ограничивалось моими забавами с соседями. Я сильно подружился с одним молодым человеком, несколькими годами старше меня, сыном придворного королевы, матери короля Людовика Тринадцатого, блаженной памяти (у него были еще и две дочери). Он жил в доме, расположенном в том прекрасном парке, который (как вы знаете) когда-то был местом забав старых герцогов д’Алансон. Этот дом, вместе с большим участком, был ему подарен королевой, его госпожей, владевшей уделом в этом герцогстве. Мы приятно проводили время в этом парке, и как дети, не думая, что случится потом.

У этого придворного королевы, по имени дю Френь, был брат, тоже служитель во дворце короля, и он попросил у него его сына, в чем дю Френь не осмелился отказать. Перед отъездом ко двору тот пришел ко мне попрощаться, и я признаюсь, что это была первая скорбь, которую я чувствовал в жизни. Мы сильно плакали, расставаясь; но я плакал еще сильнее, когда три месяца спустя после его отъезда его мать сообщила мне о его смерти. Я чувствовал это огорчение, сколько был способен, и плакал вместе с его сестрами, которые были чувствительно тронуты.

Но так как время умеряет все, то, когда это печальное воспоминание несколько прошло, госпожа дю Френь просила мою мать согласиться, чтобы я ходил учить писать младшую ее дочь, которую звали мадемуазель дю Ли, в отличие от старшей, носившей имя дома. «Потому что, — сказала она ей, — учитель, который