Жестокие слова - Луиз Пенни

Женщине было за шестьдесят. Хорошо одетая. Уверенная в себе и сдержанная. Изящная.

— Меня зовут Тереза Брюнель. — Женщина протянула руку. Видя недоуменный взгляд Клары, женщина добавила: — Суперинтендант Брюнель, Квебекская полиция.

— Да, конечно. Извините, запамятовала — вы были в Трех Соснах с Арманом Гамашем.

— Это ваши работы? — Брюнель кивнула на портфолио.

— Да, только фотографии.

— Позволите посмотреть?

Клара открыла папку, и офицер полиции просмотрела фотографии, комментируя, иногда восторженно задерживая дыхание. На одной из фотографий она остановилась. С фотографии смотрела веселая женщина, идущая вперед, но оглядывающаяся назад.

— Она прекрасна, — сказала Тереза. — Я бы хотела с ней познакомиться.

Клара ничего не ответила. Она просто ждала. И минуту спустя ее собеседница моргнула, улыбнулась и посмотрела на Клару:

— В этой картине есть что-то настораживающее. Она — само изящество, но что-то случилось, правда?

Клара по-прежнему хранила молчание, глядя на воспроизведение собственной работы.

Тереза Брюнель снова перевела взгляд на фотографию. Потом она резко вдохнула и посмотрела на Клару:

— Грехопадение. Боже мой, вы же написали грехопадение. Это мгновение. Она даже не понимает этого, верно? Она предчувствует что-то, предвестие грядущего ужаса. Грехопадение.

Тереза погрузилась в молчание, глядя на эту привлекательную, счастливую женщину. И на это едва заметное, почти невидимое предчувствие.

Клара кивнула:

— Да.

Тереза внимательнее посмотрела на нее:

— Но это еще не все. Я знаю, в чем дело. Это ведь вы, правда? Она — это вы.

Клара кивнула.

Еще несколько мгновений — и Тереза прошептала что-то. Клара даже слов не разобрала. Может быть, это ветер прошелестел в листве?

— Чего вы боитесь?

Клара долго молчала, прежде чем ответить. Но не потому, что она не знала ответа, — она просто никогда не произносила это вслух.

— Я боюсь, что не узнаю рая.

Тереза тоже ответила не сразу.

— И я тоже, — так сказала суперинтендант Брюнель.

Она записала свой номер телефона и протянула бумажку Кларе.

— Я приеду на работу и позвоню одному человеку. Это мой телефон. Позвоните мне во второй половине дня.

Клара позвонила, и, к ее удивлению, эта изящная женщина, офицер полиции, договорилась со старшим куратором Музея современного искусства в Монреале, и та обещала посмотреть портфолио Клары.

Это случилось неделю назад. Много чего произошло с того дня. Старший инспектор Гамаш арестовал Оливье по обвинению в убийстве. Все знали, что это ошибка. Но по мере предъявления доказательств их сомнения росли. А Клара за это время отвезла свои работы в Музей современного искусства, и они сообщили, что хотят встретиться с ней.

— Они хотят увидеть тебя не для того, чтобы отказать, — сказал Питер, ведя машину. — Я в жизни не слышал, чтобы галерея пригласила художника, чтобы ему отказать. Это хорошая новость, Клара. Прекрасная новость. Гораздо лучше всего, что мог для тебя сделать Фортен.

И Клара позволила себе думать, что так оно и есть.

Питер вел машину и думал о картине на собственном мольберте. О той, которая, как он знал, была теперь закончена. Как и его карьера. На белом полотне Питер изобразил большой черный, почти — но не совсем — замкнутый круг. А там, где он мог замкнуться, Питер поставил точки.

Три точки. Для бесконечности. Для общества.

* * *

Жан Ги Бовуар находился в подвале своего дома, разглядывал клочки бумаги. Он слышал, как Энид наверху готовит ланч.

В последние несколько недель он использовал малейшую возможность, чтобы спуститься в подвал. Он включал трансляцию матча, а потом садился за письменный стол спиной к телевизору. Эти клочки бумаги гипнотизировали его. Он считал, что обезумевшая старая поэтесса написала все стихотворение на одном листе, а потом просто разорвала его на отдельные полосы, чтобы он мог их соединить, как части головоломки. Но нет, бумажные полосы не подходили одна к другой. Ему нужно было отыскать смысл в словах.

Бовуар солгал старшему инспектору. Делал он это редко и понятия не имел, почему солгал на этот раз. Он сказал шефу, что выбросил бумажки — все эти дурацкие слова, которые Рут приклеивала к его двери, засовывала в его карманы, просила третьих лиц передать ему.

Да, он хотел их выбросить. Но еще сильнее было желание понять их смысл. Это было почти безнадежно. Может быть, Гамашу это и по уму, но для Бовуара стихи всегда были тайной за семью печатями. Даже если попадались ему на глаза не фрагментами, а целиком. Нет, собрать стихотворение — это работа не для него.

Но он пытался. Уже несколько недель.

Одну полоску он положил между двумя, потом нижнюю переместил наверх.

Я сижу, где посажена, созданная

из камня и желаемого, выданного за действительное:

будто божество, убивающее ради удовольствия,

может и исцелять,

Бовуар отхлебнул пива.

— Жан Ги, — крикнула ему жена. — Ланч!

— Иду.

будто в разгар твоего кошмара,

твоего последнего, добрая львица

придет с бинтами в пасти

и нежным телом женщины,

Энид снова его позвала, но он не ответил — он разглядывал строки. Потом его глаза зацепились за пушистые маленькие ноги, свисающие с полки над столом на уровне его головы, где они были ему видны. Плюшевый лев, которого Бовуар уволок из гостиницы в Трех Соснах. Сначала к себе в номер — для компании. Поставил его на стул так, чтобы было видно с кровати. И, лежа, он представлял себе ее. Страстную, полную жизни, способную довести тебя до белого каления. Она наполняла пустые, тихие уголки его жизни. Наполняла жизнью.

Когда преступление было раскрыто, он сунул львенка себе в сумку и привез сюда. Куда никогда не спускалась Энид.

Добрый лев. Пушистый, улыбающийся.

— Уимове, уимове, — мурлыкал он себе под нос, читая последние строки.

и вылижет тебя от лихорадки,

и за загривок нежно поднимет твою душу,

и осторожно в темень рая отнесет.

* * *

Час спустя Арман Гамаш вышел из леса и направился вниз по склону в Три Сосны. На крылечке бистро он глубоко вздохнул, собрался и вошел.

Несколько секунд — и его глаза приспособились к свету в зале. И тогда он увидел Габри за стойкой бара на том месте, где всегда стоял Оливье. Габри — прежде крупный — стал меньше ростом, потерял в весе. Вид у него был измученный, усталый.