Ласточка - Наталия Терентьева

– У меня мно-ого детей будет, – заговорил Виталик, видя, что Анна молчит. – Я не буду их бить. Они все мне будут приносить еду, водку…

– Дети? Тебе?

– Конечно…

– Так, все, замолчи. – Анна легонько встряхнула Виталика, но не больно.

Мальчик, чувствуя ее хорошее отношение, прильнул к ней. Поживет в монастыре, и та страшная фантастическая картина мира, которая есть в его голове, сменится на другую. Виталик, может, еще в священники пойдет. Выучит три древних языка, два иностранных, будет учить жить… Почему нет? У него и сейчас опыта побольше, чем у некоторых взрослых.

– Они мне будут еду приносить, а я тебе тоже буду давать, – продолжил Виталик.

– Мне? – улыбнулась Анна. – Спасибо.

– Да, – кивнул мальчик. – Ты же добрая… – Он взглянул на Анну.

Та сжала руку мальчика. Добрая ли она? Теперь уже ничего не понятно. Раньше – да, когда она всем помогала, когда она была счастлива и щедро делилась своим счастьем, это было делать несложно. А сейчас… Может быть, действительно, ей послан – непонятно кем, в кого веришь, Богом ли, судьбой ли, законом управляемого неизвестной силой хаоса, – этот мальчик, чтобы она стала о нем заботиться? В качестве кого? Анна похолодела от своей невольной мысли. Нет, нет… Даже думать об этом не надо. А кто еще будет заботиться о нем? Вот она – рядом, мальчик этот не заменит ей Артема, но…

– Ты что? – Анна не поняла, почему Виталик вдруг резко остановился и высвободил свою руку.

– Там… это… это… – Показывая куда-то вперед, мальчик то ли ахнул, то ли набрал судорожно воздуха и отчаянно закричал: – Ма-а-амка! Ма-а-ама-а-а! – И что есть силы, спотыкаясь, раз упав и тут же вскочив, помчался в сторону озера.

Они уже почти дошли до монастыря, осталось обогнуть озеро. Анна вгляделась. На сломанной лавочке, где обычно располагаются рыбаки, сидела, согнувшись, как старушка, женщина в ярко-розовой кофте или пиджачке. Увидев бегущего что есть мочи Виталика, она встала, всплеснула руками и неловко, как будто у нее хромают обе ноги, поковыляла навстречу ему. Мальчик добежал до матери, уткнулся ей в живот головой, обнял обеими руками. Женщина крепко обхватила мальчика, подняла, закружила. Они так пообнимались, попрыгали вместе. Потом мать Виталика что-то спросила его, оттолкнула, снова прижала к себе, шлепнула шутя.

Анна остановилась и не подходила к ним. Мать Виталика подхватила три или четыре объемных пакета, которые стояли тут же, у сломанной лавочки, и они пошли в другую сторону, по боковой дорожке, идущей мимо монастыря к проезжей части. В какой-то миг Виталик обернулся, ища глазами Анну. Она помахала ему рукой. Виталик в ответ не помахал, только взялся за руку матери выше запястья, поскольку руки у нее были заняты пакетами с вещами. Мать Виталика оттолкнула его, что-то сказала, дала один из мешков. Виталик обернулся еще один раз. Анна перекрестила его в воздухе. Так, наверно, лучше. Она почувствовала, что к глазам подступают слезы. У нее слез, настоящих слез, которые приносят облегчение, нет и не может быть. Потому что она не ждет облегчения и не верит в него. Жить ей тяжело, мучительно, и она смирилась с этим, почти смирилась.

Анна остановилась. Потом присела на поваленное дерево, из которого уже начали расти новые ростки. Она давно так не плакала. Весь ее организм как будто хотел избавиться от накопившейся боли, от слез, которые Анна не могла выплакать, думая, что их у нее нет. Оказывается, есть. Вся мука, вся боль, которая была в ее душе, все сомнения, отчаяние, – все выходило сейчас этими слезами. Анна плакала, пока у нее не заболели глаза, не заложило нос так, что она не могла дышать от слез. Она подошла к озеру, умылась. Постояла, потом потихоньку побрела в сторону монастыря. Надо идти домой. Домой? Но разве в монастыре ее дом? Да, теперь – да.

Анна шла медленно, глядя, как меняется цвет у облаков. Долгий летний закат разгорался фиолетовым, оранжевым, розовым. Разноцветные полосы облаков раскрашивали небо над монастырем. Черные резные башенки четко обозначались на золотеющем небе. Красиво. Красиво и существует независимо от нее, от ее страданий, слез, невозможных желаний. Или же эта красота – внутри нее? И если она ее видит, она живет? И кроме ее черного, беспросветного страдания в ней есть еще что-то – вот эта красота, например?

Анна глубоко вздохнула, остановилась, подняла голову наверх. Есть ли ты, Господи, или мы тебя придумали, чтобы легче было жить здесь, наш короткий срок, легче терпеть муки, легче смиряться с неизбежностью смерти? Кто это точно скажет? Каждый решает для себя – есть ли у него Бог или он один в этом мире. Кому как проще. Нельзя заставить верить. Можно с малых лет внушать, что Бог есть или Бога нет. И как внушишь, так и будет.

С Богом – легче. И ведь Анна не первая, кто подчас сомневается, даже находясь в том месте, куда люди идут молиться, идут за верой. Есть даже такие слова молитвы, кто, когда, сколько столетий назад их первый раз сказал? «Укрепи меня в вере». Человек просит Бога, в существовании которого сомневается, помочь ему укрепить свою веру. Есть в этом какое-то чудо, какая-то тайна нашего мира. Можно ее разгадывать, можно оспаривать, можно ей довериться. Лишь бы не мешали сомнения и неподвластная нам самим пытливость беспокойного сознания.

Анна подошла к озеру, наклонилась, зачерпнула прохладной воды, умылась. Как бы сейчас хорошо было скинуть черный платок, черное платье, проплыть по озеру. Анна сняла ботинки, помочила ноги. Засучила рукава, сколько можно, узкие, они не закатывались высоко. Еще и еще умылась, протерла запястья, шею. По краю воды росли высокие, ярко-малиновые безыскусные цветы, те самые, напоминающие Анне о ее брошенном саде. О ее брошенной семье, брошенной жизни. Ее жизнь здесь. Нет, ее жизнь остановилась в тот момент, когда она узнала о смерти сына. Этих двух лет просто не было. Молилась она или не молилась, исполняла послушания, работала, но она не жила. Странно. Странно. Как будто кто-то взял и закрыл дверь. И Анна стояла теперь по другую сторону этого черного, в котором она была два года. Она не могла уже туда попасть. И не знала, куда ей идти.

Анна оглянулась – никого нет, лишь вдалеке, так, что не разобрать лиц, сидят несколько рыбаков. Она быстро скинула одежду – черный подрясник, нижнюю рубаху, ботинки, платок, зашла в воду. Вода оказалась довольно прохладной – озеро проточное, с холодными ключами, бьющими в нескольких частях озера. Если проплыть над таким ключом – почувствуешь сильный холодный ток воды снизу. Анна плыла сначала медленно, потом все энергичнее. Прошлым летом она ни разу не купалась. Этим – один раз выходила к озеру, Стеша ее зазвала, но в воду не заходила, просто обошла вокруг озера, собрала растущие в двух местах молодые соцветия иван-чая. Собрала и выбросила – решила ведь больше на зиму чай не сушить, себя саму не травить домашними запахами и воспоминаниями. Надо – пусть кто-то другой собирает.

Сейчас Анна плыла легкими уверенными движениями, чувствуя невероятное наслаждение от того, что она плывет, ощущая свое сильное тело, ныряя с головой, с удовольствием взмахивая руками, отфыркиваясь, снова опускаясь с головой. Вода уже не казалась холодной. Чистая, почти черная, вода пахла особым запахом пресных водоемов, полных жизни. Анна увидела всплеснувшую рыбу – не случайно сидят по берегам рыбаки, почувствовала в одном месте, как рыба скользнула по ее ноге. Проплыла над водорослями, щекотавшими живот, отогнала брызгами слепня, другого, потом поплыла медленнее, наблюдая за двумя огромными синими стрекозами, играющими над самой водой. Перегоняя друг друга, пикируя, облетая большие круги, они кружились и кружились впереди. Она плыла, а они кружились перед ней, заставляя смотреть на себя.