Белинда - Энн Райс

И тут меня словно пронзила ужасная мысль. А я сама-то где была? Почему не попробовала сказать ей правду? Почему не попробовала достучаться до нее, чтобы она хоть на секунду смогла увидеть все в другом свете? Сколько я себя помню, ей лгали все кому не лень. Но мне-то что за нужда была уподобляться ее окружению?

Она была моей матерью. И вот теперь мы расстаемся с ожесточением в душе. Неужели я позволю ей уйти из моей жизни и даже не сделаю попытки объясниться? Господи боже мой, ну разве я могу оставить ее в таком состоянии?! Она ведь и впрямь как ребенок. Так почему хотя бы не попробовать?!

Я снова посмотрела на нее. Она не сводила с меня как всегда затуманенных, глаз. И эта мерзкая улыбочка по-прежнему играла у нее на губах. Ну давай же, Белинда! Скажи хоть что-нибудь! А вдруг я скажу что-нибудь лишнее и навсегда потеряю Джереми? Но пока я думала, мама успела перехватить инициативу.

— И что ты будешь делать, маленькая сучка, если я откажусь шантажировать твоего друга, мистера Уокера? — спросила она. — Нет уж, ты скажи, отродье Джи-Джи, что ты будешь делать с нами? Опустишь нас всех?

Я так опешила, что потеряла дар речи, но затем собралась и тихо произнесла:

— Нет, мама. Ты не права насчет меня. Совершенно не права. Всю свою жизнь я ухаживала за тобой, защищала тебя как могла. И сейчас продолжаю защищать. Но, да поможет мне Бог, я должна сказать тебе правду. Ты обидела меня, ты обидела Джереми Уокера, но я позабочусь о нас с ним.

Я выбралась из машины, но осталась стоять у открытой двери. А потом заглянула внутрь и, захлебываясь от слез, выдавила из себя:

— Бонни, сыграй ради меня эту роль! Клянусь, я больше никогда в жизни не появлюсь на пороге твоего дома!

У мамы исказилось лицо, словно я разбила ей сердце. Да, казалось, она была убита горем. И усталым голосом, в котором больше не было ни злобы, ни горечи, она сказала:

— Хорошо, солнышко. Хорошо. Я постараюсь.

Потом я ей позвонила. Было уже около полуночи, я нашла телефонную будку в Кармеле и набрала ее личный номер телефона.

Теперь уже плакала она. Она заикалась, постоянно повторялась, и понять, что она хочет сказать, оказалось не так-то просто. Она бормотала насчет того, что ты забрал у нее негативы и что она не справилась с задачей. Но самое ужасное было то, что она пыталась настроить тебя против меня. Она не хотела, правда не хотела, но ты замучил ее вопросами, и она сказала что-то гадкое обо мне и Марти.

— Не волнуйся, мама! Все хорошо, — пыталась успокоить ее я. — Если он после этого от меня не откажется, то тогда, я надеюсь, у нас все получилось.

Потом трубку взял Марти.

— Значит, так, солнышко! Он знает, что он в наших руках. Если у него есть хоть какие-то мозги, он не станет выставлять картины.

Я не стала ему отвечать. Я просто сказала:

— Передай моей маме, что я люблю ее. Передай прямо сейчас, так чтобы я слышала!

Марти выполнил мою просьбу, и в трубке снова раздался его голос:

— Солнышко, она говорит, что тоже тебя любит. Она велела передать тебе, что очень тебя любит.

И я повесила трубку.

Но знаешь, Джереми, выйдя из телефонной будки, я пошла вдоль кромки воды, хотя холодный ветер пробирал до костей. Мамино лицо до сих пор стояло у меня перед глазами, и я слышала, как она говорит: «Хорошо, солнышко. Хорошо. Я постараюсь». Господи, как бы мне хотелось отмотать пленку назад, вернуть те минуты и обнять свою маму!

«Мама, — сказала бы я ей. — Это я, Белинда. Я люблю тебя, мама. Я так тебя люблю!»

Но что прошло, то прошло. Мне уже не суждено ни дотронуться до нее, ни прижаться к ее груди. Возможно, я никогда больше не услышу ее голоса. И годы, проведенные в Европе и на Сент-Эспри, канули в Лету.

Но у меня оставался ты, Джереми. И я любила тебя всем сердцем. Я любила тебя так, как ты и представить себе не можешь. Я молила Господа, чтобы ты больше ни о чем меня не спрашивал, поскольку в противном случае я могу не выдержать и все рассказать, а мне не хотелось этого делать, чтобы не возненавидеть тебя за то, что ты заставил меня открыть душу.

Джереми, пожалуйста, отзовись! Я только об одном и молюсь. Поскольку, по правде говоря, я уже давным-давно потеряла маму. Но ты и я — мы останемся навсегда! У нас с тобой вечная любовь. Та, что бывает только раз в жизни. И картины твои будут жить вечно. И никто не сможет их погубить, как погубили фильм Сьюзен. Они твои, и в один прекрасный день ты, быть может, наберешься смелости сделать их достоянием публики.

Ну, теперь ты знаешь все, Джереми. Вот мы и подходим к концу нашей истории. Кончается и моя тетрадь, где каждая страница исписана с двух сторон. Я устала, и у меня тяжело на душе, как бывает всегда, когда выплескиваешь наружу секреты, хранившиеся много лет.

Но ты получил что хотел, и теперь мое прошлое — уже не тайна за семью печатями, а потому, надеюсь, ты теперь сможешь сам принять решение, чего так и не позволил мне сделать.

Так каким же будет твой приговор? Предала ли я Сьюзен, когда легла в постель с Марти в тот самый день, когда он зарубил ее картину? И стоило ли мне так жаждать его любви? А как ты расцениваешь поведение моей мамы в те критические дни в Лос-Анджелесе? Всю свою жизнь я заботилась о ней, но любовь к Марти настолько ослепила меня, что я спокойно позволила ей изнурять себя голодом, подсесть на таблетки, пластическую хирургию и многое другое, что превратило ее жизнь в ад. Может быть, мне следовало вырвать маму из нездорового окружения и отвести куда-нибудь в тихое место, чтобы дать ей прийти в себя? И была ли я виновата в том, что предала ее, что заигралась вместе с ней в психологические игры и не смогла вовремя остановиться ради нашего общего блага?

В ту роковую ночь, прежде чем ударить меня, ты обозвал меня врушей. И ты был абсолютно прав. Я действительно вруша. Но теперь, как ты и сам, наверное, понимаешь, сколько себя помню, я всегда врала. Врать, хранить секреты, защищать — все это было неотъемлемыми составляющими моей жизни с мамой.

А как насчет моего папы? Имела ли я право подставлять его и вбивать клин между ним и Олли Буном? Папа потерял Олли, хотя они прожили вместе целых пять лет. Папа любил Олли. И Олли любил папу.

Так вот, ты должен решить для себя, приношу ли я одни несчастья всем взрослым, с которыми сталкивала меня судьба, начиная, например, со Сьюзен, имевшей неосторожность высадиться на Сент-Эспри. Или, быть может, я всегда оказывалась их жертвой?

Возможно, когда зарубили «Конец игры», мой гнев был вполне оправдан. Я действительно любила Марти и не собираюсь этого отрицать. И какое право я имела рассчитывать на то, что мама и дядя Дэрил всерьез озаботятся моим будущим? Ведь как бы то ни было, я же всего-навсего мамина дочь! Но когда они от меня отказались, имела ли я право убегать и гордо бросать им в лицо, что не позволю запереть себя в школе в Швейцарии и впредь собираюсь идти своим путем?