Честь – никому! Том 1. Багровый снег - Елена Семенова

Заплаканное, бледное, с широко распахнутыми, мученическими глазами лицо сына стояло перед глазами Императрицы, когда она уезжала. Этой ночью она долго и истово молилась. Молитва всегда приносила ей утешение, и трудно было понять, как и чем живут те, кто не желает молиться. О таких искренне сожалела Государыня: далёк от них духовный мир, всё суета и суета. От того и пошло всё… Забыли Родину и правду, стали жить ложью и думать только о собственной выгоде. Когда последняя их минута придёт, когда перед Вечным Судом стоять будут, как-то предстанут? И хотелось кричать им: «Проснитесь, душа погибает!» Императрица молилась всем сердцем. Молилась о муже и детях, о всех близких и о России, о том, чтобы милосердный Господь не дал погибнуть ей под игом свободы. И молитва, как и прежде бывало, внесла некоторое умиротворение в изболевшееся сердце.

Уезжали ночью, в темноте. Государыня поместилась в экипаже с дочерью, Государь – с комиссаром Яковлевым. Три дочери стояли на крыльце в серых платьях, с опухшими от слёз глазами. А Алексей не мог даже выйти проститься, бедный мальчик лежал в своей комнате, страдая от горя и боли, и лишь его учитель рядом с ним…

Комиссар суетился вокруг Императора, часто прикладывая руку к папахе, проявляя всевозможную заботу. Заметив, что Государь сидит в одной шинели, он воскликнул:

– Как! Вы только в этом и поедете?

– Я всегда так езжу.

– Нет, так нельзя! Подать плащ Его величеству!

Плащ подали, положили под сиденье. Отчего так суетится этот человек? Немцы? Хотят вынудить подписать мир взамен на выезд за границу? Нет, никогда. За границу – никогда. Покинуть Россию – значит, разорвать последнюю нить, связывающую с прошлым. Никогда! Ведь было же в этом прошлом столько прекрасных минут, столько светлых эпизодов, когда они с Ники были молоды и счастливы… «Солнечный луч» – кто поверит, глядя на неё сегодня, что так называли её в молодости за весёлый нрав? Солнечный луч, ни искорки не осталось от тебя. Лишь любовь всё ещё живёт в изношенном, измученном сердце, давая силы жить. А как чудно и весело было в первые годы их брака! В 1897-м году на рождественскую ёлку собрались почти все Романовы и самые близкие придворные. Императрица застенчиво держалась в стороне, и всё же тёплое и радостное чувство переполняло её. Её малышка, первенец, Ольга только училась произносить первые слова, и мысли о ней делали Государыню счастливой, и казалось, что жизнь, вначале столь немилостиво отнесшаяся к ней в России, всё же переменится и подарит её семью светлыми лучами. Рядом в тот вечер оказалась княгиня Барятинская, и Императрица, гораздо свободнее чувствовавшая себя в приватных беседах, счастливо и подробно рассказывала ей о первых шагах своей дочери, о том, как любит возиться с малышкой Император.

– Ваше Величество, я чувствую себя такой несчастной оттого, что не имею детей… – вздохнула княгиня.

Государыня, отзывчивая и любившая утешать, тотчас прониклась сочувствием к ней, постаралась ободрить:

– Всё поправится!

В тот момент подошёл, озорно глядя, Ники с огромной хлопушкой. Он был очень весел в тот вечер и всё время заставлял жену дёргать хлопушки, зная, как не выносят она их грохота, и посмеиваясь над её детским страхом. Императрица улыбнулась ему. Государь протянул ей хлопушку, сказал шутливо, но тая бесконечную нежность в светлых глазах:

– Будь храброй!

Зажмурив глаза и чуть отвернувшись, она дёрнула за ниточку вместе с мужем. Раздался оглушительный хлопок…

…Кортеж тронулся к вокзалу сквозь ночной мрак. Императрица вздрогнула. Ей показалось, будто бы наяву она услышала среди непроглядной темноты и безмолвия тот хлопок, грохот, так похожий на ружейный залп, на выстрел, а потому пугающий, заставляющий сжиматься сердце. «Будь храброй!» Да, она будет храброй во имя Государя и детей, ибо ничего другого не осталось ей теперь, кроме как – быть храброй…

Начало мая 1918 года. Дон

Миновала Страстная неделя, и пришёл на Дон Светлый праздник, оглашая станицы колокольным перезвоном, благовествующим о Воскресении Христовом и вселяющим радость и упование даже в самые очерствевшие и отчаявшиеся сердца. В праздничную ночь, когда в церквях мерцали свечи в кадильном мареве, и тысячи голосов вторили славящим Бога напевам, обоз с ранеными Добровольцами покинул Лежанку и перебрался в станицу Егорлыцкую. Отсюда два месяца назад начинался Кубанский поход, здесь и заканчивался он, открывая новую страницу борьбы, ещё неведомую никому. Изменился Дон за это время. Поднялись казаки бить большевиков, их разрозненные отряды сражались с красными бандами, но последними ещё кишели окрестности, и вернувшимся Добровольцам предстояло уничтожить их окончательно и стать ядром, объединяющим партизан-казаков.

Воскресенье – дивный праздник, знаменующий собой бесконечность всего живого на земле, праздник надежды, праздник жизни и торжества над смертью. Струился над пропитанной кровью и слезами землёй малиновый звон, и убелялась душа, внимающая ему, и что-то новое, что-то незнакомое прежде поднималось из недр её, озаряя и возрождая всё существо человеческое.

Ростислав Андреевич лежал на постели, вслушиваясь в колокольные переливы и вдыхая втекающий в комнату из приоткрытого окна тёплый весенний воздух. Ветер чуть колыхал занавески, сквозь которые струился, заливая помещение, солнечный свет. Тело, искалеченное новым тяжёлым ранением, полученным под Екатеринодаром, ещё не желало слушаться Арсентьева – лишь правая рука обрела в последние дни подвижность – но на душе отчего-то светло и мирно было в это утро, словно в ней, как в храме, всю ночь справляли торжественную службу.

Пуля ударила в грудь в последний день штурма, скользнула по эмали образа Святого Серафима, немного изменила, споткнувшись о него, направление, и только поэтому не сразила тотчас наповал. Истекая кровью, капитан свалился на землю, и через несколько мгновений услышал с кадетских лет знакомое:

– Эх ты, Федора Ивановна! Живой ты или нет?

Арсентьев с трудом шевельнул губами, и сильные руки полковника Кутепова в тот же миг подхватили его. Больше Ростислав Андреевич не помнил ничего. Две недели находился он между жизнью смертью, временами приходя в себя и видя вокруг лазареты, обоз, слыша обрывки слов и стрельбу… Но эти проблески сознания были редки и кратковременны. Почти всё время Арсентьев провёл в глубоком забытье, на грани двух миров… Ему то грезились счастливые годы детства и юности, то мерещились кошмары, связанные с убитыми отцом и женой, то представлялась война, и он шёл в атаку под страшным огнём, звал за собой своих солдат, а те бежали и угрожали ему, и вдруг взамен людей являлись какие-то безобразные существа, вместо лиц отвратительные, глумливые рожи, и всё это кружилось вокруг с бесовским хохотом, и капитан понимал, что это вовсе не люди уже, а обыкновенные бесы, напялившие человеческие личины. Эти бесы устраивали какие-то невиданные скачки, верещали дурными голосами, плясали на могильных холмах и на пепелище его дома и пытались сбросить его, Ростислава Андреевича, в вырытую могилу… Потом страшная картина сменялась другим виденьем: выстроенные в ряд смертники, смотрящие исподлобья, ожесточённые или испуганные, а он идёт вдоль них и методично стреляет в каждого, и они валятся друг на друга, подобно покосившемуся забору… И кричит кто-то неистово: «Палач!» И лишь одна отрадная грёза посетила капитана среди его мук. Грёза, совсем не похожая на сон, лишённая атрибутов бреда, абсолютно явственная… Привиделось Арсентьеву ровное зелёное поле под синим шатром солнечного неба. Он шагал по нему молодой, бодрый и здоровый и, вот, оказался у реки, преградившей дорогу, и, взглянув на другой берег, увидел на нём её – свою Алю. Она тоже казалась юной и необычайно радостной. Казалось, словно от неё шёл свет: от белых одежд её, от ясных очей, от белого покрова, венчающего голову и по-монашески заколотого под подбородком. А чуть поодаль от неё стоял маленький седой старичок, согбенный, опирающийся на мотыгу и светящийся ещё сильнее, чем Аля, так что и лица его нельзя было разобрать.