Остановленный мир - Алексей Макушинский

С табуретки он не свалился. На табуретке через одну от Викторовой, в моргающем свете зеленых и синих лампочек, включенных барменом, обнаружился первый пришедший после нас посетитель, тяжелый дядька в грубом свитере и кожаной куртке, которую почему-то он не снимал, хотя в баре было не холодно, и с одним из тех лиц, которые кажутся сработанными топором, причем наспех: большой, прямой нос, длиннющий подбородок, резкие морщины на лбу, двумя ударами прорубленный рот (на губы у рубильщика уменья уже не хватило; приклеить волосы он просто забыл), глубоко и небрежно пробуравленные глаза. К нашему разговору прислушивался дядька вполне беззастенчиво; все ждал я, когда пересядет он на соседнюю с Виктором табуретку. Русские? – спросил дядька, наконец пересаживаясь. Русские, ответил Виктор. А он дурак, объявил дядька, поднимая пивную кружку, другой рукою закручивая картонную подставку для этой кружки (с надписью, кажется, Jever), следя за ее замедляющимся, все более валким вращением. Руки у него были как две лопаты. Он дурак, еще раз объявил дядька, когда подставка упала на стойку. Дурак-полицейский, прибавил он, прихлопывая подставку лопатой. Тут нам было трудно не засмеяться. Он полицейский, и он дурак, провозгласил дядька, нимало не обиженный, показалось мне, нашим смехом. Хотим ли мы узнать почему? Мы хотели; Виктор даже раскачиваться перестал на своей табуретке. Сегодня авария была на А3, мы слышали, может быть? Нет, не слышали? Большая авария на А3, Кельн – Франкфурт, десять машин друг в дружку впилилось, пять тяжелораненых, один человек погиб, неужели мы радио даже не слушаем? Виктор вообще не слушал, наверное, радио; я, во всяком случае, не слушал в тот день, хотя я слушаю, бывает, локальное радио, когда сам сижу за рулем. И я всю свою автомобильную жизнь терпеть не мог эту автостраду А3, в особенности этот отрезок между Кельном и Франкфуртом, сообщил я дядьке, хотя, признаться, А9, Нюрнберг – Мюнхен, не менее мне отвратительна. Дядьку мое сообщение не заинтересовало ни в малейшей степени; я же очень ясно вспомнил (помню теперь, что вспомнил) ту аварию 1995 года, в которой погибла моя первая машина, красный маленький «Фольксваген» – и как я вылез из этого смятого «Фольксвагена», посреди хмельных баварских полей, глядя на небо, удивляясь, что жив. Он к погибшему подошел первым, еще даже «Скорая» не подъехала; сразу, объявил дядька, констатировал смерть; без врача было ясно, что все, тю-тю, до свиданья; установил личность; достал бумажник из внутреннего кармана. Тут он и сам полез во внутренний карман своей куртки, долго шарил в нем правой лопатой, морща лоб, дергая головою; ничего не извлек из кармана. А погибший-то кто? – спросил сочувствующий бармен. Молодой парень, тридцать два года. Сразу насмерть; он избавит нас от подробностей. А он сам – дурак. Парень – насмерть, а он – дурак, полицейский. Там были документы в бумажнике, удостоверение личности, автомобильные права, карточка банковская и кредитная, карточка железнодорожная, Bahncard 25, три карточки из разных магазинов, из магазина «Метро» (с неожиданным наслаждением, заблиставшим в его небрежно пробуравленных, глубоко засевших глазах, гордясь своей полицейскою памятью, перечислял дядька, не загибая, как это делают русские, но отгибая прямоугольные пальцы, выпуская их из крепко сжатого кулака), бонусная карточка магазина «Сатурн», магазина «Медиа Маркт», затем карточка какой-то столовой в Кельне и карточка еще какой-то столовой другой, с надписью «Посетитель», Besucher (видно, парень ходил в столовую своей фирмы, компьютерной, они уже выяснили, а иногда еще в другую столовую, по соседству, они выясняют), затем карточка больничной кассы AOK (медицинское страхование), карточка ADAC (всегерманского автомобильного клуба, славного своей аварийною службою; с внезапным ужасом я подумал, что и в моем бумажнике лежат, в отведенных им пазухах, примерно такие же карточки), затем, с неисчезающим наслаждением в глубоких глазах продолжал полицейский, две фотографии любимой девушки, одетой и в бикини, почти голой, довольно хорошенькой, cорок девять евро наличными, квиточек из прачечной, квиточек от лотерейного билета. Тут всякое наслаждение исчезло из дядькиных глаз. Квиточек от лотерейного билета, повторил он, глядя на отогнутый им палец (большой), как если бы этот палец и был квиточком, извлеченным из бумажника на автостраде А3, Кельн – Франкфурт. Извлеченным и обратно положенным, вот в чем весь ужас. Он квиточек извлек, на него посмотрел, цифры запомнил, положил обратно в бумажник. У него память фотографическая, провозгласил полицейский, почему-то по складам выговаривая: фо-то-гра-фическая. Память у него фо-то-гра-фическая, а сам он дурак. Он только сказал себе: возьми квиточек, не будь дураком, никто ж не видит, чего ты? А вот не взял, говорил полицейский, уже звучно и зримо всхлипывая, шмыгая носом. А теперь миллионы кому достанутся? Коллегам, будь они прокляты? Даже им не достанутся, никому не достанутся. Он им ничего не сказал и не скажет, а то станут над ним потешаться. Есть за что, еще бы не потешаться. Вот на, напиши на бумажке шесть чисел, решительно повернулся он к Виктору, пододвигая ему узенькую бумажку, бывший счет, пожертвованный барменом, на вот, напиши на обороте шесть чисел. Виктор, смеясь, написал. Нет, не те, с мрачной радостью объявил полицейский. И ты напиши, он потребовал, лопатообразной ладонью накрывая счет, почти падая на Виктора, проводя лопатой по стойке, снова отодвигаясь. Я тоже написал какие-то шесть чисел; тоже неправильных. А вот правильные числа, провозгласил полицейский, неожиданно четким почерком, сильно нажимая на карандаш (барменом тоже пожертвованный), выводя под нашими случайными цифрами свои, настоящие, ровный ряд в тот день выигравших чисел, из которых я запомнил только два – девять, тридцать один, – Виктор, с его математическим умом, запомнил, наверное, все (но спросить я у него не могу). Вот, сказал полицейский, отстраняясь от бумажки, от стойки, словно стремясь издалека посмотреть на нее, как души смотрят с высоты, я подумал, на ими брошенное тело. Вот, купите газету, проверьте и убедитесь. Сегодняшний джекпот, вот эти шесть чисел. А я дурак, продолжал говорить полицейский, я законченный кретин, я болван и ничтожество. Приложил к делу, понимаешь ли. Какой честный выискался. А мог бы завтра разъезжать на «Феррари». Тут мы с Виктором переглянулись, оба подумав, что это и есть его заветнейшая мечта, символ счастья и образ богатства, который всю жизнь, может быть, он вынашивает в душе. Вот они, цифры выигрышные. А что толку, говорил (почти уже голосил) полицейский, что толку, квиточка-то нету, нет квиточка-то, что теперь делать? Да уж, посмеялась над ним судьба, уж посмеялась так посмеялась. Над погибшим парнем посмеялась еще страшнее. Это ж надо было разбиться с джекпотом в кармане. Вот тебе и Северозападногерманская лотерея, Nordwestdeutsche Klassenlotterie; так-то… А вы когда-нибудь видели плачущего большевика? – шепнул мне Виктор. Нет, вы не видели плачущего большевика. Вы не знаете украинской ночи. Ночь, в которую, смеясь и шатаясь, о Бобе не думая, мы вышли из бара, была мрачная, ветреная. Вновь появились, теперь уже прямо над нами, в черно-светлом, городскими огнями пронзенном и прореженном небе эти громадные, дымно-клокастые артиллерийские облака, предвещавшие всевозможные несчастья, сулившие разнообразные беды, и мы простились с Виктором на каком-то случайном углу, и я пошел к вокзалу по страшноватой улице, той улице, в непосредственном соседстве с фотоателье Тининых родителей, теперь сестры, где пульсируют красными лампочками на дверях и окнах самые, кажется, дешевые и грязные во всей Германии публичные дома (двадцать пять евро за одно отвратительное соитие), в не самый (как показалось мне) грязный из которых (до последней электрички еще оставалось сколько-то времени) я, помнится, и зашел, подумавши, что это будет достойным завершением бомбежного дня; тут же, впрочем, оттуда и вышел – брезгливость, после недолгой борьбы, одержала победу над похотью.